В последнее время эти зёрнышки одолевали Федорыча всё чаще. Сядет он, бывало, на крылец, свернет табачок в оторванный кусок районной газетки – и только пару раз пыхнет, а уж в глазах крутит-вертит.
– Ты чегой-то вышел без шапки, дурында?! – по-злому ворчала Антонина Иванна, его супружница. – Заболешь опять ведь! Кому тогда лечить-то придется? Мне! До больницы тебя не довезешь, скорую не дождешься! Да и кому ты нужён, старый хрен!
Тоня ворчала всю жизнь – сколько он себя помнил. Но за последние три-четыре года у старухи на этой почве совсем кукушка поехала. Так он себе и объяснял «кукушка поехала» – и всё тут.
– Ты чего пошел в магазин-то поутру? Чья там смена? Нюркина? Ты на кого там глаза лупишь, дурында? – он молчал и вздыхал.
Если Федорыч отправлялся за хлебом-молоком ближе к вечеру, то и здесь не обходилось без супружеских выражений.
– Куды на ночь глядя? Совсем рёхнутый мужичок-то у меня! Боренька, да за что это мне?! За какие грехи? Иль ты не видишь, что ночь на дворе?! – крик у Тони всё чаще переходил в плач. Боренька вздыхал и молчал.
Пробовал ковылять в магазин и днем (сама Антонина Иванна туда ходить не любила: «Глазливые они больно – продавщицы-то! Что Нюрка, что Маринка. Не пойду!»). Но и за дневные походы супружница обычно его отчитывала: причина всегда находилась.
И если бы только за магазин… Не так встал, не так поглядел, не то принес, не с теми поздоровкался.
И всё бы ничего, – как говорила его покойна мать, молчанье-то ведь – золото. Христос терпел и нам велел. Да вот ведь незадача: принялись доставать его эти самые веретёнца в глазах, полупрозрачные штуковины, которых становилось всё больше и больше.
Вот тогда-то Фёдорыч и начал вроде как обмирать. Сидит-сидит да замрёт.
– И чего ты уставился, ирод? Чего бельма-то пялишь? – кричит Тоня на него. Она его и толкала в первое время, когда замечала эти странности, и даже по щекам шлёпала, а он хоть бы хны: сидит, смотрит куда-то в одну точку. И что ему там грезится, за горизонтом, в туманном далёко – одному Богу ведомо.
Жена махнула на него рукой: сидит и сидит! Лишь бы не мешался под ногами…
Случилось это на Пасху, в мае. Она этот день запомнила на всю жизнь – да и как тут забудешь, когда и мужа, и язык разом отняли?
Тоня вздумала напарить супруга в бане. Федорыч уж давно забыл, как это – затевать самому что-то. А Тоня на что? А вдруг не так, не по её пойдет? Свят-свят-свят!..