Потом они долго бродили по городу. Кай прислушивался к шепоту города, пытаясь выяснить чуть больше о виновнике ночного переполоха, а Берта брела рядом, следя за тем, чтобы Провидец, погрузившись в прошлое, не выбрел на проезжую часть. Было что-то умиротворяющее в этой долгой, как сам день, молчаливой прогулке и, возвращаясь домой, Берта вдруг поняла, что она абсолютно спокойна и довольна жизнью.
Она лежала в постели, и Сиф свернулась клубочком рядом на подушке, а толстый, отливающий рыжиной Локи бродил по ее одеялу, взад-вперед. На подоконнике Тюр методично обгрызал кактус, но Берте было лень пошевелиться. Она уже находилась в том пограничном состоянии между сном и явью, когда тело уже почти не принадлежит тебе, и разум понемногу проваливается в сладкую негу туманных образов.
Она так и не задернула штору, и в окно заглядывал месяц.
На кухне вполголоса переговаривались родители, кто-то из детей залопотал во сне. По шкафу бродил, что-то вынюхивая, Бальдр. Фрейя наконец вышла поесть, оставив котят. Тех не было слышно; притаились, пока матери нет рядом.
В зеркале отражался уголок ее кровати. Говорят, это плохо для спящего человека – отражаться в зеркале. Зеркала отражают человека целиком, и его душу, на них остаются ее следы. Зеркала слишком живые для неживого предмета.
Хотелось встать и зажечь перед зеркалом свечи. Это походило на навязчивую мысль – и Берта счастлива была бы уснуть и избавиться от нее, но Локи бродил по одеялу, а Тюр догрызал кактус. К тому же, Фрейя вернулась в корзину к котятам – и, залезая внутрь, опрокинула ее. Котята высыпались из корзины и, тут же проснувшись, затеяли дружескую возню. Сон как рукой сняло – Берта села и, выскользнув из-под одеяла, мягко, поджимая пальцы на холодном полу, прошла к зеркалу.
Из мутной глубины навстречу ей вышла растрепанная, бешенноглазая девчонка в легкой белой ночнушке.
Она не смогла бы назвать себя красивой днем, но ночь была ее стихией. И как ведьма, она была прекрасна. Смертельно прекрасна.
Ночнушка соскользнула на пол. Руки скользнули по коже, и зеркало в смущении подернулось дымкой. Она обожала себя такую и ненавидела. Боялась и мечтала принять эту сторону своей сути. Быть ей днем и ночью, в одиночестве и среди людей – такой. Та мощь, что плескалась в бешеных глазах ее отражения, была мучительно прекрасна.