. В наши дни подобное самодовольство, пожалуй, сочли бы своего рода привилегией. Абсолютное спокойствие, абсолютная удовлетворенность, совершенно безмятежная способность расслабиться в своей выбеленной досуха кожаной оболочке, свойственная тому, кого с пелен окружали деньги, акции и облигации – наследие, отточенное в Гротоне
[21], Йеле и Гарварде. Не подумайте, что я его осуждаю: доктор Морс во всей своей простоте, своей беззаботности и простоте, преподал мне важный урок. Он научил меня, что сметливость и нахальство, не раз выручавшие меня в детстве и, уж конечно, в студенчестве, мешают мне как педагогу. Теперь, когда я в буквальном смысле первое лицо в классе, выделываться мне ни к чему. Проще говоря, мне следует и дальше заниматься наукой, писать статьи, публиковаться, вертеться волчком с пылом юного дервиша, но ни в коем случае не надрываться и не обнаруживать даже тени честолюбия. Ведь я теперь сотрудник Корбина – или обязан прикидываться таковым. Я добился своего или хотя бы должен выучиться дышать глубже и притворяться, будто добился своего. Именно это, думалось мне, и пытался сообщить мне доктор Морс, потчуя меня коктейлями, хотя, конечно, ему просто нравилось выпивать, не без того. Он прикончил стаканчик и пыхнул трубкой; этот добродушный толстяк походил на Санта-Клауса куда больше, чем я, – старый добрый святой Ник, оголивший лицо, лысая голова его смахивала на тыкву, оставленную после праздника гнить на крыльце Фредония-холла, кривую нелепую тыкву в бородавках, багровых лопнувших жилках и лиловых пятнах капилляров, застывших на белой, точно покрытой изморозью, коже.
А теперь я перехожу к той части рассказа, где начинаются настоящие диалоги, – к первому настоящему фрагменту с диалогом двух лиц, а не каким-то жалким «здравствуй, голубчик…», или «как дела…», или «садись ты уже на этот паршивый стул»… и прежде чем начать, я хочу обозначить правила. Двойные кавычки, они же просто кавычки, или, как в разное время их называли мои студенты, «кроличьи уши», «поднятые брови» и даже «капельки дождя, которые сообщают нам, кто говорит», – для историков святыня. В научных трудах цитаты – гарантия; дважды – нет, четырежды – истинная печать, она подтверждает достоверность и говорит: «Эти слова были сказаны или написаны до меня, честное скаутское». А поскольку одного честного скаутского никогда не достаточно, цитате положены кавычки, дескать, «всем, кто мне не поверил, вот автор (сначала фамилия, потом имя), вот название книги (курсивом) и номер страницы, лентяи вы этакие, а ну марш в библиотеку, удостоверьтесь сами». Я всю жизнь руководствовался этими требованиями, а потому и опасаюсь от них отказываться, пусть даже и не существует документов, противоречащих мне, и я сам – единственный свой источник. В нижеследующем я попытаюсь показать лишь показанное мне, настолько дословно, насколько позволит память, и с той оговоркою, что, в отличие от большинства писателей, посягающих на святость цитат, и в отличие от религиозных авторов (этим хватает