Охрим вскочил в холодном поту, сердце бешено колотилось. Наступил рассвет. Впереди простиралось Дикое поле7 с сухими чагарниками да змеями, прячущимися под камнями. Нательный крест был на месте, люлька валялась в углу башни.
– Тьфу ты! Казна-шо! Надо или пасеку заводить, или совсем с казачеством заканчивать. Вот так легко и просто дидько смутил старого, обмякшего казака!
Однако сон не отпускал. Охрим ощущал запах болота, холод тени. Зуд отметин на груди стал нестерпимым. Помутневший от боли взгляд едва различал на ладони улетучивающуюся серебристую пыльцу и всё чётче проявляющийся лёгкий ожог в форме резного листка. Казак не мог отмахнуться от зловещего морока, что навис над ним, словно саван. Знаки на груди пылали, словно клейма, выжженные раскалённым железом, а ожог на ладони пульсировал в такт бешеному стуку сердца, отзываясь тревогой в каждой жилке.
***
Охрим видел в глазах плачущей жены немой вопрос и неуёмный страх, когда говорил, что должен уйти – «по старому долгу, туда, где сова кричит голосом самой смерти». Он не мог открыть ей всей правды, ибо знание это могло стать для неё погибелью. Прощание с сыном было молчаливым, но исполненным отцовской любви, крепким объятием.
– Батьку, как же мы?! – в отчаянии вопрошал Тарас.
– Вы будете под защитой. Скоро вернусь. Главное, не пускай татарина и не забывай креститься, коль услышишь крик совы в ведьмин час. – Возьми мою чаровную шаблю. Пусть послужит тебе добром, как служила мне. Вот только ляху она добром не послужила, – пробасил характерник, усмехнувшись в густые усы и хлопнув сына по хрупким плечам с такой силой, что тот присел.
Охрим передал Тарасу длинную саблю с волчьей головой на рукояти, выкованной из червонного золота. Сам же снял со стены отцовскую саблю – не «заговоренную», но проверенную в походах Сагайдачного8 и верную, как пёс. В старом сундуке откопал потёртый кисет с сушёными травами, оставшийся со времен обучения у Мамайла. В холщовый узелок бережно укутал краюху хлеба, горсть соли и флягу с терпкой горилкой – не для храбрости, а для обряда и откупа. Казак выставил все известные обереги, словно выстраивая неприступную крепость: чертил дрожащей рукой мелом кресты на дверях и окнах, развешивал пучки горькой полыни под потолком, шептал древний заговор над колодцем, призывая защиту небес и земли. Небольшой запас грошей, самых необходимых бытовых вещей и еды уже был навьючен на коня вместе с длинноствольной рушницей. В последний раз окинув взглядом лица родных, навеки запечатлевая их в памяти, и родной хутор, словно прощаясь с ним навсегда, Охрим вскочил на серого коня и, пришпорив его, галопом понёсся на север, навстречу своей судьбе.