Был декабрь. Теплый, снежный… Идти было приятно. Прихожу. Дверь отворилась, и я увидел половину Паши. Он стоял на костылях, ноги лежали за ним. Так что их плохо было видно. Квартира Паши была в страшном забросе, но это не важно. Мы сели за стол, Паша выставил литровую бутылку виски, и мы, смеясь и вспоминая прошлое, выпили по рюмке. Я похвалил его картины, сказал, что не понимаю, почему они не пользуются успехом, и рассказал, что мои пьесы ставят, что происходит это редко, но происходит. Рассказал я об этом потому, что половину литровой бутылки мы уже выпили. Когда Паша услышал про мои премьеры, у него на секунду дико вспыхнули глаза. Но на секунду! Я, пьяный, веселый, предельно благодушный, не обратил на это внимание. Мы выпили еще по рюмке и Паша, вдруг, странно улыбнувшись, сказал:
– Хочешь попробовать кашу по – шотландски?
Я, смеясь, и еле удерживаясь на стуле, согласился съесть любую кашу из его рук. Паша разогрел овсянку, бросил туда масло, а потом налил в нее виски:
– Ешь! – улыбаясь сказал Паша. – Ты обалдеешь!
Я стал есть и очень быстро потерял способность к соображению. Я не понимал, что ел. Это была каша для кого угодно, только не для меня, диабетика, травмированного и набитого лекарствами. Часа в три ночи я захотел лечь спать, но Паша не позволил. Он сказал, что ждет какую —то даму и я, естественно, могу ему помешать. То, что он врал, я не понимал. И вообще ничего не понимал. Я вышел на улицу и не знал, как мне попасть домой. Паша открыл окно и указал дорогу в противоположную сторону. Через час я очнулся, лежа в снегу. Шапка лежала рядом. Я отрезвел совершенно. Небо было темно синим, сверкали звезды. Воздух показался мне райским, свежайшим. Такой прохладный! Такой мягкий! Я встал и обнаружил, что лежал в двух шагах от дома. Рядом с липами, которые летом расцветали желтыми цветами и чудесно пахли.
Лариса, увидев меня, серьезно присыпанного снежком, побелела и не могла говорить. Но это быстро прошло. Я выпил стакан чая и лег спать.
Что хотел сделать со мной Паша? Ну, подумаем… В три часа ночи, зимой, выставить из дома друга, совершенно пьяного, и тоже больного и еле стоящего на ногах… Что это значило? Это значило, что он хотел, чтобы я замерз, и больше не травмировал его своими рассказами о своих премьерах.