второпях вкушавшего хлеб насущный и творенья,
это было нечто иное, оборванных струн минор.
Роса не проступившая на лбу, сердце после боя —
словом, то, что не могло уже возродиться:
осколок маленькой смерти, лишённой земли и покоя,
ветхий костяк, треснувший колокол, им не измениться.
Вот и сорвал я пропитанные кровью бинты,
руки в боль погрузил, смерть нашла свои бреши,
но не увидел я в её зияющей ране следы,
кроме стылого ветра в смутной части своей души.
И тогда я взошёл по тяжёлым ступеням земли,
на Мачу-Пикчу взобрался по зарослям сельвы.
Горный город гранённого камня, последний порог, —
не скрывающий земное от земли на ветру острог,
на котором качались каменные колыбели молний.
Здесь набухал маис, осыпаясь градом коричневых зёрен,
золотое руно ламы одевало вождей и жрецов,
тут ночью в пещере человек разгонял орлов,
а на рассвете поступь грома топтала жидкий туман,
на ощупь земля и камень создавали в потёмках обман.
Мачу-Пикчу – мать камня, родина кондора,
забытый риф зари человека, бескрайнего простора.
Остался лишь ласкающий лики усопших ветер,
пальцы апельсиновых цветов – ветра тысячелетий,
голубой ветер и стихии металлических гор, —
да время, надраив до блеска пустынный простор.
Погребённые в общей бездне, тени одной могилы,
будто под стать вашему величью – дети одной пучины.
Вы рухнули, словно в осень, в пропасть общей кончины.
Выпала вам настоящая смерть – с высоты точённых скал,
обагренных шпилей и акведуков, громадьё портала.
Уже не плачет по вас осиротевший ветра шквал,
он забыл про вспоротое ножами молний небо.
Дождь и туман источили мощное древо,
а повалили его лесорубы-бури.
Рухнуло древо, уронило ветвистые руки
с высоты поднебесья на дно глубоких времён,
рухнул язык и обычай, обличья света, ярких имён,
но осталось надгробие камня и слова эпитафии времени,
зажатые в окостеневших пальцах мёртвого племени.
Вздымается к небу этот гранитный город веков —
крепостная стена, трепет каменных лепестков,
вечная роза, жильё и обитель, горный риф орлиный,
когда руки в красной глине сами сделались глиной
и закатились глаза, населённые крепостные стены,
когда человек исчез, растворился в провале столетий, —
осталась воздетая к небу чёткость точечного камня,
горная обитель зари человечества, высокогорный сосуд,
до краёв налитый безмолвием, и наша память,
пришедшая на смену бесчисленным жизням – живой камень.