Я отложила телефон. Солнечная полоса на полу казалась уже не такой агрессивной. Голова все еще была тяжелой, но тревожный гул под ребрами чуть стих. Замененный на тихое, осторожное чувство: я не кричала в пустоту. Кто-то откликнулся. Не испугался моей «размазанности». Нашел для нее слова. И даже назвал это… роскошью.
Может, виртуальная вселенная и правда не так страшна? По крайней мере, когда находишь там своего со-призрака. Того, кто понимает цену тишине и необходимость капюшона. Даже если этот капюшон сейчас – просто строчки на светящемся экране. И трещина, которая звенит… она теперь чуть меньше моя личная. Чуть больше – наша.
Мама осторожно постучала, заглянула с тарелкой: «Ты вчера ягод просила… Пирожок с вишней, домашний». Поставила на стол. Улыбнулась с надеждой. Я кивнула. «Спасибо». Это было про пирожок. И, в каком-то странном смысле, про таблетки. И про то, что где-то там есть парень по имени Макс, который считает сто лет сна роскошью. И не осуждает тебя за то, что ты – варенье.
18 июня. Суббота. 14:23.
Солнечный зайчик пляшет на обоях. Ярко. Назойливо. Как будто издевается. Я сижу на кровати, сжимая в кулаке край одеяла. Ткань мокрая от слез? От пота? Не знаю. Не важно. Важны слова. Те, что врезались в мозг, как ржавые гвозди.
«Аня, я… не могу больше».
Голос матери был плоским. Без вины. Без злости. Просто… констатация. Как объявление о поломке лифта.
«Я не хочу больше с этим возиться. С твоими… состояниями. Твоими страхами. Вечно на цыпочках ходить».
Она не смотрела в глаза. Смотрела куда-то в сторону, на свой еще почти незаметный живот. На будущее. На идеальное.
«Я сняла тебе комнату. В студенческом общежитии. Недалеко. Удобно. Там тебе… будет спокойнее. Своя территория».
Своя территория.
Камера. Одиночная. В шумном муравейнике чужих жизней, смехов, музыки через стену, хлопанья дверей. Бетонные стены. Запах дешевой еды из коридора. Постоянное ощущение, что за тобой наблюдают. Или вот-вот ворвутся.
Мне нужна была её поддержка.
Хотя бы тень. Хотя бы попытка понять. Хотя бы «мы справимся», даже если это ложь. Вместо этого – выселение. Официальное. Окончательное.
А что теперь?
Теперь – четыре стены общаги вместо родной комнаты, где знакомая каждая трещинка на потолке. Теперь – полное одиночество. Не добровольное. А навязанное. Как приговор.