В дверь постучали. Не резко, как тогда утром, а глухо, устало, словно костяшками об дерево гроба, в который уже опустили покойника.
– Карвер? – голос Ремарка звучал хрипло, прерывисто, с одышкой из-за двери. – Они знают. Сканеры в Башне все видят. Твою ярость. Твой… бунт. Они идут. Сейчас. Тени уже на лестнице. Я слышал их шаги… Мерные. Как тиканье часов Судного дня. Выходи со мной… или исчезнешь здесь. Навсегда. Как Лора.
Лео не обернулся. Его кисть, дрожа теперь не от страха, а от ярости и странного, очищающего спокойствия, вывела последнюю деталь на потрепанном, но живом лице человека на холсте: глаза. Молодые. Усталые. Полные неугасшей, знакомой боли и… странного, горько-трезвого, почти просветленного понимания. Глаза, которые еще могли видеть правду. Глаза, которые не продал. Глаза, которые помнили запах скипидара и вкус дешевого вина, а не шампанского с презрением.
– Знаешь, Ремарк? – его голос был спокоен, почти легок, как у человека, сбросившего тяжкий, невидимый груз веков. – Лучше быть никем… с грязью под ногтями и краской в душе… – он мягко, почти нежно положил кисть на край банки, как кладут оружие после последнего боя, – …чем пустым местом в золотой раме с биркой «гений». Пустой рамой на стене вечности, в которой отражается лишь черная бездна Хроноса.
За дверью послышался звук тяжелых, мерных, абсолютно синхронных шагов по скрипучей лестнице. Не двух, не трех – множества. Десятка. Металлический скрежет – открываются замки на странных, угловатых чемоданах? На орудиях стирания? Холодное, абсолютно безжизненное, лишенное влаги дыхание, просочившееся сквозь щели под дверью, потянуло морозом вечной мерзлоты. Машина времени пришла за своим должником. За своей собственностью, осмелившейся вспомнить себя.
Лео Карвер медленно повернулся к запыленному, покрытому жирными разводами и брызгами старой краски окну. На нем, сквозь стекающие струйки грязно-бурой, как ржавчина, воды, отражалось его лицо. Не старика из пентхауса. Не призрака из зеркала. Его собственное, изможденное, но живое лицо. С едва заметной, горькой, но подлинной тенью улыбки в уголках потрескавшихся губ. Улыбкой свободного человека, нашедшего себя в бездне. Он поднял руку, исчерченную морщинами и пятнами, но свою, и коснулся отражения.
– Я готов, – прошептал он каплям дождя на стекле. И впервые за два года почувствовал не покой, а неистовую, ликующую ярость бытия. Даже если это бытие длилось секунды.