Хронос. Игры со временем - страница 11

За его спиной, с оглушительным, сокрушительным грохотом, сорвавшим не только замок, но и петли, вырвавшим дверь из косяка, распахнулся проем. Холодный, безжалостно белый, слепящий свет прожекторов с лестницы ворвался в комнату, ослепив, выжег сетчатку, отбросив на стены, на только что законченный портрет, длинные, искаженные, нечеловечески угловатые, лишенные всякой плавности тени. Тени без лиц, без деталей, просто черные, режущие глаз силуэты, заполняющие дверной проем. За ними – глубокая, беззвучная тьма коридора.

ТИШИНА.

ТОЛЬКО ДОЖДЬ ЗА ОКНОМ, СТУЧАЩИЙ ПО КРЫШЕ, КАК ПАЛЬЦАМИ ПО КРЫШКЕ ГРОБА.

И РЕЗКИЙ, МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ ЩЕЛЧОК… КАК ВЗВОД КУРКА.

КАК ЗАПИРАНИЕ ЧАСОВОГО МЕХАНИЗМА.

КАК ЗАКРЫВАЮЩАЯСЯ КРЫШКА ПЕСОЧНЫХ ЧАСОВ.

Дождь в Лос-Анджелесе был не явлением природы, а состоянием бытия. Он лился беспрестанно, монотонно, смывая границы между днем и ночью, реальностью и кошмаром. Воздух в Даунтауне был густым коктейлем из мокрого асфальта, выхлопных газов, гниющей органики в переполненных стоках и вездесущего озона – едкого, металлического, как запах сгоревшего трансформатора. Неоновые вывески топились в лужах, превращая отражения в абстрактные полотна больного экспрессиониста – кроваво-красные мазки, ядовито-желтые пятна, синюшные разводы. Над всем этим, как черный клык, впившийся в брюхо небес, царил Хронос-Тауэр. Его стены из обсидианового стекла жадно поглощали скудный свет, а низкочастотный гул из вентиляционных решеток вибрировал в костях прохожих, ощущаясь как глухое биение сердца Левиафана.

Ремарк стоял в опустевшей, выпотрошенной временем студии Лео Карвера над вьетнамской забегаловкой «Фо Бо». Воздух был спертым, пропитанным пылью веков, засохшей масляной краской, въевшейся плесенью и… пустотой. Той особой пустотой, что остается после стирания. На полу, среди осколков вырванной петлями двери и крошек штукатурки, осыпавшейся с потолка словно перхоть гиганта, лежала одинокая кисть. Не простая. Дорогая, колонковая, с темным, отполированным годами пальцев деревом ручки и потускневшим золотым ободком у основания щетины. На кончике щетины застыла капля краски. Не ультрамарина, не охры. Мерцающей, фосфоресцирующей в полумраке субстанцией. Цвет ее был неуловимым – то ли темно-фиолетовый с прожилками ночи, то ли черный, испещренный крошечными, ядовито-зелеными искрами. Она пульсировала едва заметно, синхронно с гудением Башни за окном, словно живой орган, отрезанный от тела. Ремарк поднял ее, обернув грязным холщовым лоскутом из-под ног. От прикосновения к ручке пробежал ледяной ток, как от прикосновения к оголенному проводу под напряжением. Он сунул кисть во внутренний карман плаща, туда же, где лежала выцветшая, заломленная по краям фотография Лоры – девушки с размытым лицом и кричаще-ярким бикини.