Я бы никогда, наверное, и не узнала о краже, если бы не мать:
– Тоже мне, аристократка, голубая кровь, белая кость! – бурчала она, моя пол как раз там, за занавеской, под бабушкиной кроватью. – Думаю, чего это она ни ест, ни пьет, ни словом не обмолвится… а она вон чего… заметила, что я ее раскулачила. И правильно, что нашла это добро. А то лежит на изумрудах, а внучка без профессии, считай. У-ни-вер-си-те-ееет, видишь ли… Тянет ребенка в свою профурсетскую жизнь. А наша работа для нее, значит, ничтожная? Да трудом своим токмо и мозолями своими можно на жись заробить.
– Мам, ты про что? – я вошла с пахнущими морозом и снегом, начисто выбитыми половиками и услышала мамин спич из-под кровати.
– Да про камушки ее изумрудные в серебряной оправе. Да про воротнички. Обнаружила она, наша царевна, пропажу, – мать сидела на полу, хлопая ладонями по ляжкам, и была очень довольна своим рассказом, – оттого и дуется, как мышь на крупу Ишь, даже не разговаривает сколько дней со мной!
– Как? Куда пропало? – не понимала я.
– Дык отдала я все, чтобы тебя учиться-то взяли. Такого нажористого места долго еще не будет. Нинка Кряжина вон полны валенки нафурычила, выпрашивая то местечко, а я тебя туда за три счета засунула. Пусть радуется старуха, что для дела пригодились ее царские побрякушки.
– Мам, так она их мне берегла. Их еще ее бабушка носила. Больше у нее ничего от той жизни и не осталось, – я села на пол рядом с мамой и посмотрела под кровать. Небольшой чемодан, с которым бабушка вернулась из лагеря, был открыт. Он содержал в себе всего два коричневых, похожих на школьную форму платья, пару чулок и две смены белья. И ту самую лаковую черную шкатулку. Теперь ее не было.
Я замерла, вспоминая тот день, то ощущение, с каким я провела пальцем по глянцевому боку. Запах старого дерева и лака были чем-то новым. В нашем доме ничего не пахло так, как эта шкатулка. И я, не знавшая, кем была моя бабушка, думала, что она волшебница, вернувшаяся из далекой страны.
– Я лично закопала эти серьги в лесу. И когда вернулась, заехала в свой город только за ними. В железной коробке, залитой воском, сохранилась даже шкатулка, – она, хмыкнув, открыла шкатулку второй раз в моей жизни, когда мне исполнилось шестнадцать. Я уже понимала о жизни все, но нравилось вспоминать, что я считала ее когда-то волшебницей. – Никому не говори о них. Отдашь потом своей дочке или внучке. А еще я приготовлю для тебя самое лучшее кружево. Глаза уже слабы, но я осилю три тончайших, словно паутинка, – обняв меня, бабушка вдевала серьги в мои уши, любовалась мною и убирала в шкатулку, а ту в чемодан, под кровать.