Оскорбление и недоверие оставили во рту Ратибора вкус желчи. Он сидел в своей каморке, один, в полной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием угольев в жаровне. Совет дружины стал для него клеймом. Параноик. Одержимый. Он видел, как они смотрят на него – не как на Волка Князя, а как на бешеного пса, которого пора бы пристрелить, чтобы не натворил бед. Князь, его хозяин, фактически приказал ему отступить, заткнуться, утопить свою правоту в вине.
В груди Ратибора не было обиды. Была лишь ледяная, звенящая пустота. Они были слепы. Их мечи и доспехи были бесполезны против врага, который воевал не сталью, а ужасом. Они готовились отражать штурм, не понимая, что крепость уже гниет изнутри.
Он думал о том, что делать дальше. Плюнуть на все? Покориться воле князя и ждать, пока на улицах не начнут находить уже человеческие трупы? Или пойти против всех? Стать волком-одиночкой, преступником, действующим на свой страх и риск, зная, что если его поймают в стане печенегов, никто за него не заступится. Его просто бросят на съедение собакам, как нарушителя мира.
От размышлений его отвлек резкий, короткий стук в ставень.
Ратибор замер. Стук не был человеческим. Он был слишком сухим, слишком резким. Как будто кто-то стучал костью по дереву.
Он медленно подошел к окну и отодвинул тяжелый засов. На подоконнике сидел ворон. Огромный, черный, как сгусток ночи, с умными, блестящими, как бусины из обсидиана, глазами. Он не улетел. Он просто склонил голову набок, разглядывая Ратибора. Это был не обычный городской падальщик. Это был один из воронов Милады.
К лапке птицы была привязана тонкой бечевкой крохотная, туго свернутая трубочка из бересты.
Ратибор осторожно отвязал ее. Его грубые, мозолистые пальцы казались неуклюжими рядом с хрупким посланием. Ворон каркнул – хрипло, коротко, словно отдавая приказ, – и, взмахнув крыльями, растворился в сером рассветном небе.
Ратибор развернул бересту. На ней не было длинных объяснений. Лишь четыре слова, нацарапанные острым угольком корявым, почти детским почерком ведьмы:
Он идет за кровью леса.
Четыре слова. Но для Ратибора они прозвучали громче набата. Громче хохота в княжеской гриднице. Это не было предположением. Это было знание. Пророчество. Приговор.