Окно гостиной выходило на главный проспект Первопрестольска. Вечер уже окончательно вступил в свои права, а улицы заливал тусклый свет фонарей. Внизу автомобили двигались размеренно, спокойно, словно город не замечал вчерашних потрясений.
Аркадий сел в привычное кресло напротив окна. Семён Николаевич разместился напротив, молча предоставляя гостю право начать разговор. В комнате повисла тишина, тяжёлая, но помогающая сосредоточиться. Ладогин попытался начать, но слова упрямо сбивались и путались, отказываясь формулироваться ясно.
Он снова глубоко вдохнул, собираясь с мыслями, и, наконец, заговорил, прямо глядя в глаза собеседнику:
– Семён Николаевич, вчерашний день перевернул всё. Я всю жизнь был уверен в чём—то твёрдом, нерушимом – в понятиях чести, долга, здравого смысла. Теперь всё стало таким хрупким и странным, что я не знаю, что с этим делать. Вы, конечно, знаете о законе. Его объявили официально и торжественно, и это было настолько дико, абсурдно, что я сначала отказывался верить в реальность. Я думал – шутка, ошибка, кошмарный сон.
Аркадий замолчал, перевёл дыхание и заметил, как дрожит его голос, выдавая внутреннее смятение, которое он тщетно пытался скрыть. Он продолжил чуть тише, но не менее эмоционально:
– Сегодня утром я шёл на работу, всё ещё надеясь на адекватную реакцию коллег. Но вместо возмущения или хотя бы сомнений увидел циничное ликование и нелепую радость, словно людям выдали долгожданные призы. В коридорах, столовой, даже у лифта обсуждали, как использовать новый закон в личных целях. Белозёров ходил по кабинетам, открыто смеялся и поздравлял всех с победой, будто вчера состоялся великий триумф, а не катастрофа общества.
Аркадий снова замолчал, закрыв глаза и пытаясь сдержать волну раздражения и бессилия, вызванную воспоминаниями. Затем, собравшись с силами, продолжил с ещё большим напряжением:
– А вечером ко мне заявилась Лада Сажаева. Вы знаете её – дочь министра, бывшая любовница самого Головы. Так вот, Голова посоветовал ей обратиться именно ко мне и предложить брак, чтобы избежать последствий закона. Представляете, Семён Николаевич? Ко мне! Она стояла в моей квартире и говорила так легко, словно выбирала новое платье, а не решала судьбу человека. Я, разумеется, отказал, выставил её за дверь. Не мог иначе – согласие стало бы полным унижением себя. Теперь я – объект насмешек, сплетен и диких слухов, которые распространяются по кабинетам, обрастая нелепыми деталями и домыслами.