Он должен был пересесть на электричку следующую до университетского городка. Знаки висели где-то высоко, пестрели непонятными названиями. Федор попытался пробиться сквозь толпу, следуя за потоком но его толкали, пихали локтями, кто-то рявкнул: "Не тормози!". Запах дешевого одеколона и перегара ударил в нос. Федор стиснул зубы. Кулаки сжались в карманах. “Не злись зря”. Он вжал голову в плечи, как бык перед ударом, и поплыл по этому людскому морю, ощущая себя щепкой в шторме. Его рюкзак цеплялся за людей, вызывая раздраженные взгляды. Он бормотал "извините", но голос терялся в общем гуле.
На платформе электрички давка стала еще страшнее. Люди лезли в вагоны, как в последнее убежище, давя друг друга. Федор оказался втиснутым в дверной проем. Его прижали к холодной металлической стене, чье-то колено упиралось ему в спину, чей-то локоть – в бок. Воздух был раскаленным и спертым, пах немытым телом, кислым потом, металлом. Федор задыхался. Перед глазами поплыли круги. В ушах – звон. Выбраться! Паника, холодная и липкая, поползла по спине. Он рванулся, пытаясь протиснуться глубже в вагон, или вырваться наружу, он сам не знал. Его резко толкнули в спину и он влетел внутрь, споткнулся о чью-то ногу и едва не упал, ухватившись за поручень.
Двери с лязгом захлопнулись, электричка дернулась и поехала. Федор стоял, зажатый со всех сторон, лицом к грязному окну. Он видел только спины людей, да мелькающие в окне огни, столбы, стены домов, которые проносились так близко, что казалось, вот-вот врежешься. Скорость, давка, духота и полное, абсолютное одиночество посреди этой человеческой массы. Он был здесь один. Совершенно один. Как в космосе.
Федор закрыл глаза. Внутри была та же ледяная пустота, что и в глазах отца. Только теперь она заполнилась новыми ощущениями: грохотом колес по стыкам (здесь он был резче, злее, чем на поезде), вибрацией пола, передающейся по всему телу, жаром от тел, прижатых к нему со всех сторон. Он чувствовал каждый толчок вагона, каждый поворот. Чувствовал, как капли пота стекают по вискам и спине под мокрой от волнения майкой. Чувствовал дрожь в коленях и глухую, тупую боль в кулаке, который он все еще сжимал в кармане. Боль была единственной его точкой опоры в этом качающемся, грохочущем аду. Единственным напоминанием о себе. О том, что он – это он, Федор из-под той самой яблони. С кулаками. И с отцовской пустотой внутри, которая теперь казалась единственным спасением от этого всесокрушающего шума, этой чуждой, агрессивной реальности мегаполиса, затолкавшей его в свой железный кулак и несущей в неизвестность.