Он бы – бармен – попросту доставал после полуночи из морозильника тару с замороженным льдом, напоминающим прозрачный микропенис и включал в себе режим тёмного попутчика, причитая душам с пустеющими стекляшками:
– Время акции: добавить порнографический лёд не хотите ли? – а те бы кивали, а после просили ещё-ещё, да так, чтобы стекло дребезжало от звона.
Лёд в форме шара я мог понять, но в форме члена – нет, как и несостоявшаяся эмигрантка – бывшая волонтёрка – не могла понять эклектичность, замешанную со вдавленными в гнутые перила бычками хрущёвского подъезда; тот стоял медленно вжимаясь под собственным весом в рыхлую землю – как пилигрим в болотах – у лицея, чей забор обрисован анархическими кричалками. Не могла так же понять суженного, тоскующего на опережение по спёртому воздуху, сочащемуся лёгким порывом из форточки с привкусом алюминиевой стружки во рту. Тот оседал в тесной кухне с закрытыми окнами даже на языке – от покрытых налётом времени рельс близгремящих трамваев и покрытых тем же следом тяжкого бремени от времени, в общем-то, людей.
Тех, что после рабочей смены шли к ночи в рюмочную или наливайку – где не было бы фирменного льда, но в ушах бы стоял всеоглущающий звук металлического скрежета от внутреннего желания захоронить себя заживо через глоток-другой. Согласившись даже на виски-колу с писькой на донышке, если той выпадет быть последней из пойла – освободительным вкусом для заказчика, что держал бы стакан с трагичным, немым отчаянием и судорогой в сухожилиях перед грузом этого замызганного бытия средь этажей и дворов.
А предугадать финальную рюмку, подобную завершающему аккорду щемящей нутро критика гитарной баллады, пред встречей со забвением – что чернее нефти – это удел бесстрашных; тех, кому нечего терять. Как и мне нечего было терять, заготовив гандоны, напитки и свежевыжатые соки лайма, разъедающие кожу на пальцах, чтобы сделать липучую грязь этим вечером: я хотел, чтобы я треснул, как лёд вместе со «своими девочками». И в осколки моего естества – разбитые свидетельства того, что меня знали и видели – вгрызались бы хрустальными зубами, рвали ими сухие от обезвоживания губы, натирали колени на мятой простыни и ползли бы снова и снова к столешнице, чтобы взять ещё кусочек меня. Я бы стал просто воплем, стоном или фрикцией без возраста, лица и мяса – просто формой; такой, как лёд, растворяющийся на дне запотевшего стакана с осадочными каплями от замешанной содовой со слюнями и алкоголем. И чтобы им стать – я хотел, чтобы меня раскололи и пустили вовнутрь. Хлопнула дверь, под навесной плитой в недавно раскрытую заходящей женщиной – не способной рассмотреть за ветхой формой моего дома его истинную сущность – форточку донёсся голос: