– Не ведьмы мы! Нееет! Ошибка! Матушка! Папа! Помогите! ОШИБКААА!
Ее вопль потонул в реве толпы. Кто-то за оградой услышал. Раздался грубый хохот, затем свист, а потом – первый камень. Он со звоном ударил по прутьям клетки рядом с головой Ольги, отскочив осколками мерзлой грязи. За ним полетел второй, третий. Гул толпы превратился в яростный, кровожадный рев:
"Ведьмы! Сжечь нечисть! В пепел!"
"Погубили урожай! Навели мор!"
"С корнем зло вырвать!"
Ольга не кричала. Она прижалась спиной к холодным прутьям, глядя на безумие Степаниды, на рыдания других, на летящие камни. Ледяные пальцы паники сжали ее горло. Степанида была права. Это была площадь казней. Эти костры – для них. "Ведьмы". Слово, которое раньше было лишь страшной сказкой у печки, теперь обрело плоть и кровь – их плоть, их кровь.
Ошибка? Мысль пронзила мозг, острее боли в виске. Да, конечно, ошибка! Она же просто молилась, мела избу, кашу варила! Они все просто… жили! Но этот рев, эти камни, эти костры – они были абсолютно реальны. Абсолютно неопровержимы. В глазах этой беснующейся толпы они УЖЕ не люди. Они – воплощение зла, козлы отпущения за все беды: за падеж скота, за гнилой хлеб, за мертворожденных детей, за страх, живущий в каждом темном углу. Ошибка не имела значения. Ее уже не исправить. Логика страха и ненависти не оставляла места для сомнений.
Повозка резко остановилась. Гул толпы стал оглушительным, давящим. Ольга видела, как к соседней клетке подходят грубые мужские руки с топорами.
Она закрыла глаза. Вместо молитвы в голове пронеслось: "Андрей… прости… Я иду к тебе… Но как… как так…" И тут же – дикий, животный страх перед болью, перед огнем, перед публичной агонией. Страх, от которого темнело в глазах, и хотелось кричать, как Степанида, до хрипоты, до потери сознания.
Но она молчала. Лишь ее пальцы, спрятанные в складках рваной рубахи, судорожно искали нательный крестик. Его там не было. Сорвали. Отняли. Как и надежду. Остались только страх, холод и запах смолы от сложенных неподалеку костров, ждущих своего часа.
Скрип клеточной двери прозвучал как скрежет открывающейся могилы. Грубые, заскорузлые руки ввалились внутрь, не разбирая, кто первая, кто последняя. Хватка была железной, бесчеловечной. Ольгу схватили за волосы – густые, некогда ее гордость – и рывком потащили к выходу. Боль пронзила кожу головы, смешавшись с криками других женщин, которых точно так же выдергивали из относительной защищенности клетки.