Ольга вжалась в гнилые дощатые стенки клетки, впервые отчетливо поняв: это конец. И начало чего-то невообразимо кошмарного.
Повозка, скрипя и подпрыгивая на камнях мостовой, выехала из тесного переулка. Морозный воздух ударил в лицо Ольге, смешиваясь с воем ветра и тем зловещим гулом, который теперь превратился в оглушительный рев. Она приподнялась, цепляясь за ледяные прутья клетки, и ее сердце, уже бешено колотившееся от страха, на мгновение остановилось.
Волковыеск.
Знакомые очертания высокой колокольни Спасской церкви, вонзившейся в серое, низкое небо. Кривые, почерневшие от времени купеческие дома с глухими ставнями – те самые, мимо которых она когда-то шла, держась за руку Андрея, смеясь, глядя на ярмарку… Теперь ставни были плотно закрыты, словно город зажмурился, не желая видеть того, что происходило на его главной площади. А площадь… Огромная, вымощенная булыжником, теперь была запружена людьми. Море зипунов, тулупов, платков. Лица, искаженные не то праведным гневом, не то диким, пьянящим страхом и любопытством. И этот рев… Он был физически ощутим, как удар волны.
– Ольга… – хрипло прошептала Палага, тоже вцепившись в прутья, ее пальцы побелели. – Господи помилуй… Это же Волковыеск… Площадь Судная…
Именно сюда, под сень той самой колокольни, свозили преступников. Сюда выходил судья оглашать приговоры. Но сейчас… Сейчас в центре площади Ольга увидела не эшафот. Она увидела костры. Не один, а несколько. Сложенные из толстых, почерневших от смолы бревен, аккуратные, как жуткие гигантские гнезда. Рядом валялись вороха хвороста. Запах смолы и сырого дерева смешивался с кисловатым духом толпы и чем-то еще… от чего сводило желудок – запах паленой шерсти, кожи… человеческого? От предыдущих "очищений"?
– Нет! – Резкий, пронзительный, как ледяная игла, крик Степаниды разорвал воздух внутри клетки. Девушка вскочила, трясясь всем телом, ее глаза, огромные от ужаса, метались по клетке, по прутьям, по виднеющимся кострам. – Нет-нет-нет! Я знаю! Я слышала! Бабка Дарья в деревне говорила! Это нас! Нас сожгут! Сожгут заживо! Ведьмами считают! ВСЕХ!
Ее слова ударили по остальным с силой дубины. Матрена завыла, забилась головой о прутья. Аграфена, до этого казавшаяся окаменевшей, вдруг зарыдала глухо, безнадежно, уткнувшись лицом в колени. Палага попыталась схватить Степаниду за плечи, зажать ей рот, но та вырвалась, продолжая кричать, обращаясь уже к толпе, невидимой за стеной клетки: