Публичные же выступления Петра носили всегда, с точки зрения москвича, какой-то, «безчинный» характер. В своих красочных выступлениях перед подданными он не только торжествовал победы, веселился и карал, но вместе с тем старался подчеркнуть превосходство вводимых им новшеств, заодно сразить противников, кто бы они ни были, саркастически поиздеваться над ненавистной стариной, забросать ее грязью, не стесняясь в средствах и предметах осмеяния, не считаясь с чувствами участников и зрителей своих педагогических экспериментов – зрелищ.
Каким отступлением от традиционного чина должен был показаться русским людям, введенный Петром, обычай триумфальных празднований победы в роде той, которую описывал Юст Юл, с пальбой из орудий, с музыкой иноземных игрецов, с языческими символами и чудодейственными фейерверками, с комическим элементом из шутов и самоедов, едущих на свиньях, наконец, с публичным пьянством, окончившееся эпилепсией и рассечением невинного солдата (несшего неправильно знамя), попавшего под гневный взор разнервничавшегося Петра? И это происходило не настоль отдаленно от тех времен, когда русские убедились в самозванце Дмитрии I, воочию увидев, что царь этот не «наследует предкам» в спанье после обеда, запросто гуляет, водится с поляками и прочее.
Тяжелые мысли должен был навевать на степенного москвича полуязыческий триумф Петра. Все поведение его обличало в нем «ненастоящего» царя. Эта жестокая расправа с солдатом, это странное на глазах у всех подергивание головы, лица, рук и ног… И это многие учли, как явный показатель того, что Пётр – царь ненастоящий: «Что он головой запрометывает и ногой запинается, и то, знамо, его нечистый дух ломает»19. P.S. Правитель – отражение своего народа…
При розыске стрелецкого бунта Пётр собственноручно рубил головы стрельцам и требовал от приближенных того же: «князь Ромодановский отсек четыре головы; Голицын, по неумению рубить, увеличил муки доставшегася ему несчастнаго; любимец Петра, Алексашка (Меншиков) хвалился, что обезглавил 20 человек»20. Ничего нет удивительного, что по Москве пошли толки о ненормальной кровожадности Петра. Еще более необычным казались москвичам веселые потехи царя, обращавшие, в конце концов, сановитых и родовитых бояр в предмет народного посмешища, да еще на глазах у иностранцев, когда их вываливали из саней. Но Пётр «посягал» не на один ореол своих сановников, многое святое в глазах москвича обращалось Петром в площадное посмешище. Это скабрезные и кощунственные деяния «всепьянейшего и сумасброднейшего собора», являвшейся злейшей пародией на некоторые церковные обряды. Они совершались среди «избранного» общества, при закрытых дверях, изредка вываливаясь на улицу Москвы в виде шутовской процессии, и вначале могли считаться даже своеобразным торжеством православия над осмеянным папежством. Однако Пётр решил подвергнуть публичному позорищу и память об упраздняемом патриаршестве. Еще при жизни патриарха учитель Петра дьяк Зотов носил кличку «патриарха Кукуйского». В сане князь-папы и «всепьянейшего патриарха» выступал он в шутовских процессиях в одежде патриарха и даже раздавал москвичам свои послания, породившие не только послания патриархов, но и известные молитвы. Этот же Зотов играл роль, высмеиваемый патриаршеский сан в целом ряде комических выступлений, на изобретение которых Пётр был неистощим. Зотов в патриарших одеждах садился на ряженную ослом лошадь, а Пётр «держал стремя коня его, по примеру некоторых царей российских, при возседании патриарха на коне в назначенные дни»