Та жестокость, которую Пётр проявлял к ближайшим и отдаленным участникам этого процесса (например, того же Левина постигла страшная кончина – он был живьем сожжен в Москве), а равно и к лицам, выражавшим сочувствие много позже уже несуществующему царевичу, показывает, что Пётр в этом видел для себя и своего дела большую опасность. Не безынтересно отметить, что именно в трагедии царевича Алексея в народном сознании сформировался образ борьбы старого с новым.
Самым ярким проявлением оппозиционного настроения Москвы к делам Петра были большей частью, так называемые, «подлые люди»: солдатская жена и квартирохозяйка, поп да фанатик-«раскольщик», дьячок да капитан с монашескими наклонностями, захудалый помещик да отставной дьяк – вот приблизительные чины и звания, которые больше всего доставляли материалов для заплечных дел преображенских мастеров. То, что они громче и энергичнее всего кричали, это понятно: «подлые люди» острее всего чувствовали на себе гнет Петра. Но эти чины и звания не соответствовали еще всей Москве, ее самой влиятельной ее части. В Преображенском застенке не слышно авторитетного голоса старого боярства, поместного служилого дворянства и высших чинов «учительского класса». Наученной эпохой Грозного, стрелецких бунтов при Софье и Петре высшее духовенство и старое боярство молчало. На что были способны иерархи и подручное им духовенство, когда «не могло молчать», так это в выражениях своего оппозиционного настроения в много-много туманных проповедях, в роде той, какую произнес Стефан Яворский, говоря ребячьим языком о верблюде, мутившим воду, чтобы не видеть своего безобразия, да в форме пассивного сопротивления, какое, например, духовенством было проявлено по отношению к указу Петра об учреждении цифирных школ.
Страх пронизывал общество. Он чувствовался в старообрядческих Керженских скитах не менее ощутимо, чем в боярском тереме, за стеной московского монастыря и на «верху» в царской семье. Сестра Петра, Екатерина Алексеевна, писала своей наперснице, поверенной по открытию кладов, когда дело об их кладоискательстве попало к Ромодановскому: «…Пуще всего, писем чтобы не поминала [соучастница]… Для Бога, ты этих слов никому не сказывай, о чем писано, что с ним говорить; не верь ни в чем, никому, не родному…»