Но мама наотрез отказывалась что‑то менять в своей жизни, ссылаясь на то, что не сможет жить вне привычного мира, без своей Фаины. Свою жизнь мама провела в одиночестве, так и не найдя себе спутника жизни, впрочем, как и её единственная подруга по лестничной площадке. Жизнь её скрашивали редкие поездки в дома отдыха и мои к ней визиты. Иногда я навещал её один, иногда – с семьёй.
Мы подолгу засиживались за тем самым нашим большим столом, на котором мама раньше шила и печатала. Печатная машинка нашла своё место на комоде, накрытая чехлом.
Иногда мы с мамой садились напротив зеркала, стоящего в прихожей, и, как я говаривал, «начинали фотосессию». Положив раскрытый зонтик на плечо и не торопясь покручивая его, мы сидели, молча обнявшись, и смотрели на себя, стареющих и счастливых. Мы были рядом, как и прежде, и ничего больше нам не надо было.
Изредка к нам присоединялась наша замечательная соседка, превращая молчаливую идиллию в шумный фейерверк чувств.
Менялись времена, менялась техника. Теперь можно было позволить себе посмотреть многое в хорошем качестве, что и практиковали две подруги. Они запасались чем‑нибудь вкусненьким и, накрыв на стол, устремлялись вместе с ведущими телепередач в путешествия по миру, посещая те или иные страны и континенты, при этом бурно обсуждая увиденное. Или с ностальгией пересматривали фильмы своей молодости, те, что были им по душе. Фильмы, которые теперь я с удовольствием пересматриваю сам. Правда, в одиночестве: жена ушла из жизни, скоропостижно скончавшись от сердечного приступа. Мама пережила её на один год.
Всё это произошло несколько лет назад.
Сын, уже получивший к тому времени учёную степень, бросил свои дела и устроил всё как нельзя лучше. Мама и жена покоятся рядом, там, где уготовано место и для меня.
Зонтик теперь у меня. Он стоит там, где я его пристроил. Иногда, садясь в кресло рядом с неработающим телефоном, я открываю над собой наш с мамой зонтик и жду звонка.
P. S. Он дождался! Его обнаружил сын, который после неудачных попыток дозвониться отцу отправился к нему на квартиру и нашёл его сидящим под раскрытым зонтом в кресле с телефонной трубкой на коленях.
Лицо было спокойно.
Он улыбался…
Жил-был такой чудак-человек. И звали его Катехизычем.
От мала до велика все обращались к нему только так. Даже мелочь пузатая, копошащаяся в пыли просёлка, и та норовила, коверкая буквы, выговорить его прозвище. Что, впрочем, способствовало лучшему усвоению этими малявками разговорной речи.