Несмотря на безбожие моих родителей, пропасть, разделившая когда-то семью, так и не сомкнулась. Она была столь глубока, что две ветви этой семьи – перешедшая в новую веру и оставшаяся в лоне старой – не поддерживали отношений. В девятилетнем возрасте я даже не подозревал о существовании Дудхвала, и я уверен, что Халва и Расгулла также пребывали в полном неведении относительно их дальнего родственника Умида Мерчанта. Что же касается высокой девочки, королевы в купальном костюме, которая грызла мое яблоко, – я решительно не понимал, какое она ко всему этому имеет отношение.
– Умид, – позвала меня мать, и по ее голосу понятно было, что она сердится, – сейчас же вернись!
– Иди, маленький надешта, – отпустил меня Пилу. Он начал лениво катать игральные кости по ковру. – Только хотел бы я знать, что из тебя выйдет, когда ты станешь большой надешта.
У меня сомнений на этот счет не было.
– Джи[45], я буду фотографом, джи.
– Вот как, – сказал он. – Тогда ты должен знать, что фотография может быть фальшивая. Сфотографируй меня сейчас, а? Что ты увидишь? Только большого сахиба, который много о себе думает. Но это подлая ложь. Я – человек из народа, Надешта. Простой малый, и, потому что я привык трудиться, я умею отдыхать. Сейчас я отдыхаю. А вот ты, Надешта, и твои мама-папа, вы очень много о себе думаете. Слишком много. – Он помедлил. – Я так считаю, мы воевали в прошлом, в другой шизни. Сегодня мы не будем драться. Но придет день, и мы обязательно встретимся.
– Умид!
– Передай своей почтенной матери, – пробормотал Пилу Дудхвала, и улыбка исчезла с его губ, – что это здание из песка, похожее на шивлингам[46], – грязное святотатство. Оно оскорбляет глаз достойного человека.
Внутренним взором я вижу себя девятилетнего – как я покидаю вражеский стан и возвращаюсь к своим. Но теперь я вижу и то, что тогда было недоступно моему пониманию: как власть, подобно жаре, медленно перетекает из мира моей рассерженной матери в мир Пилу, нового хозяина жизни. Это не фантазия – это ретроспективный взгляд. Он ненавидел нас; и со временем ему предстояло унаследовать если не весь мир, то наш уж точно.
– Ненавижу Индию, – яростно заявила моя королева в купальном костюме, когда я с ней поравнялся. – Ненавижу здесь все. Ненавижу жару, а здесь всегда жарко, даже в дождь, а я терпеть не могу дождь. Ненавижу здешнюю еду, а воду здесь вообще нельзя пить. Ненавижу бедняков, а они повсюду. Ненавижу богачей, эти ублюдки так довольны собой. Ненавижу толчею, а от нее некуда деться. Ненавижу людей, которые все время орут, носят пурпурную одежду, задают слишком много вопросов и командуют тобой. Ненавижу грязь, ненавижу вонь, а особенно ненавижу приседать в уборной. Ненавижу деньги, на которые ничего не купишь, ненавижу магазины, в которых нечего покупать. Ненавижу кино. Ненавижу танцы. Ненавижу языки, на которых тут говорят, потому что это не английский. Ненавижу английский, потому что это ломаный английский. Ненавижу машины, кроме американских, и американские тоже, потому что они все десятилетней давности. Ненавижу школы, потому что это настоящие тюрьмы, ненавижу каникулы, потому что даже тогда нельзя делать что хочешь. Ненавижу стариков, ненавижу детей. Ненавижу радио, а телевизоров здесь нет. А больше всего я ненавижу всех этих чертовых богов.