Дидар любил вглядываться в лицо бронзового воина до начала вечернего сеанса. Сабля в руке, поднятая ввысь, была как вспышка молнии в степи. И взгляд – твёрдый, непреклонный, будто он всё ещё слышал топот конных дозоров, крики загнанных джигитов³, мольбы матерей, не вернувшихся сыновей. Иногда Дидару казалось, что этот батыр смотрит не в прошлое, а сквозь него – прямо в будущее. В его бронзовых глазницах будто жил ветер. Тот самый вихрь, о котором шептались в ночи: что он однажды войдёт в город, войдёт в фонари, и не оставит ни одного равнодушного. Было что-то знакомое, почти родственное между ним и этим батыром. Что-то большее, чем просто память. Пока он ещё не знал этого героя, он был мал, но потом будучи взрослым восхищался им.
Казалось, взгляд его устремлён в самую даль – не в географическую, а историческую, туда, где не забывают свою боль и не сдаются под чужим ярмом. В этом взгляде было всё: горечь, упрёк, и немая надежда. Он не знал тогда, что Амангельды был подло убит в 1919 году, уже после свершившейся революции – когда, казалось бы, должна была наступить справедливость. Он не знал, что его соратник Кейки батыр⁴, не смирившись, ушёл в степь, и мстил за друга, за землю, за погибших до самого 1924 года. Только позже, у родника, носящего имя Кейки, Дидар узнает эту историю – и свяжет в уме две фигуры: бронзовую тень у кинотеатра и прозрачную струю живой воды у края аула.
Когда двери кинотеатра распахивались, толпа врывалась внутрь. Первой шли нарядные – в белых рубашках со стрелками и вычищенных до блеска туфлях. Потом – подростки, поскромнее. Последними подбегали босоногие ребятишки. Их выгоняли, но ближе к середине сеанса они все равно пробирались внутрь, как вода в щели.
С первых минут начала фильма в зале была приятно чувствовать прохладу после вечерней летней жары и духоты. Но с некоторым течением времени становилось все более жарче и душнее, если сначала все чинно рассаживались на стульях, то к концу фильма на каждом стуле уже на коленях первых, севших располагались другие. Если с начала проходы вдоль стен были пусты, то с каждой минутой на них в неумолимой прогрессии появлялись молодые люди, что в конце концов, не было и яблоку где упасть. Первоначальная прохлада испарялась, как будто это было во сне или вчера, вместо нее воздух становился спертым, смешивался с запахами различного оттенков человеческого пота. От кого-то пахло кумысом и лошадьми, от вторых коровами и парным молоком, от третьих же шел запах тройного одеколона, шипра иль другой туалетной воды. Все это смешивалось и превращался в такую жуткую гремучую смесь запахов и ароматов, которая чувствовалась и во время больших тоев летом в закрытых палатках и помещениях, на которых Дидар бывал и тоже.