Кадыки Фотса и Пахомова, словно перекатывающиеся горбы испуганных убегающих верблюдов, быстро задвигались, продвигая первые свежие глотки – и им тоже стало хорошо.
Вечер длился.
Так любимый к лирическим воспеваниям белоночный свет ленинградского мая хоть и не проникал внутрь сквозь наглухо затонированные окна, но внутренние часы посетителей всё равно было не обмануть – не заглядываясь на циферблаты своих часов, по каким-то своим, еле уловимым наметанным глазом признакам, почти интуитивно, все понимали, что вечер уже поздний и дело идет к закрытию…
– Неплохо, – сказал Фотс, очень по-русски втягивая в себя легкую отрыжку, и тут же, заметив мелькнувшую фигуру прохиндея, опять переродился и отрывисто, властно-громко – как команду к расстрелу – произнес на своем исконном: «Zahlen, bitte! Zusammen.»
Прохиндей послушно вырос у стола. У Пахомова проскочила неприятная ассоциация.
Кнут вынул из кармана две бумажки красного цвета («Десятки», – вяло констатировал Пахомов), положил их на край стола, и мотнул головой – мол, свободен, сдачи не надо. Официант ровно и не слышно, как балерун со сцены в кулисы, удалился.
– Пойдемте, мой друг, – опять перешел на задушевный славянский Фотс. – Пойдемте подышим майским невским воздухом. Хорошего понемногу, – и он кивнул на расплывающееся в синих клубах табачного дыма чрево пивняка.
Пахомов осознал, что пиво всё-таки тоже алкоголь, когда на выходе отчего-то двуязычно ляпнул Фотсу: «Ein moment, я сейчас догоню».