Мне тогда очень нравился тихий, добрый, старинный, весь в зелени, какой-то спокойный и размеренный Кутаиси, благо, я каждый день, квартируясь в саперном батальоне, проходил на службу почти пол-города, спускаясь вниз мимо величественного и довольно мрачного Почтамта и направо по мосту через игривую красавицу-Риони.
По бокам кривой тысячелетней улочки, в старину еще вымощенной гладким крупным булыжником, тогда располагались всякие харчевни, лавашные лавки, шашлычные, небольшие кафешки, так манящие срочника, казенно столующегося в столовой саперного батальона, своими неповторимыми запахами только что зажаренных острых грузинских блюд. В этих заведениях торговали только мужчины – веселые усачи и там с утра звучали советские эстрадные песни и собирался почти весь город, то есть его мужская половина, медленно попивая молодое вино и горячо, по-кавказски рассуждая, как там в Вашингтоне все хотят с нами войны или как там в Москве все совсем забыли о своей бедной маленькой сестре Грузии.
Иной раз, проходя мимо такой харчевни, можно было слышать:
–Эй, биджо, захады сюда! Захады, дру-уг! Что хочешь, все дам! Мой старший сын первое письмо прислал, биджо… В Германии служит! Садысь, кушай, биджо, вино пей, это хороший вино…
Не знаю, как там теперь, но тогда грузины были народом добрым, уважительным к солдату и я иной раз добирался в штаб только к обеду.
Всю черную и тяжелую работу в городе тогда тащили на себе русскоязычные, в основном украинцы, а так же мы, солдатики, щедро посылаемые командирами на всякие работы «у этих гражданских».
Ну, я-то ходил на такие выходы всего два-три раза, служба не позволяла больше. А пацаны из саперного ходили очень часто, а потом с восторгом хвалились, как и чем их накормили и особенно – напоили добродушные грузины.
Начальник штаба корпуса, полковник З., низковатый, широкоплечий хохол, с широким угрюмым безусым лицом и громадными мешками под узкими поросячьими глазками был уже в преклонном для армии возрасте и, наверное, мечтая отправиться в отставку не иначе, как генерал-майором, был всегда строг, педантичен, и при случае никогда не отказывал себе в удовольствии придраться к подчиненному. У меня он отчего-то всегда пристально рассматривал мой подворотничок и я, зная это его пристрастие, обыкновенно подымался раньше подъема, тщательно подшивался, строго выдерживая те два миллиметра белой ткани, которые должны виднеться выше зеленой ткани моего «хэ-бэ». Кроме того, он любил надраенные до северного сияния сапоги и я всегда держал у себя в столе бархатку, которую как-то выпросил в клубе у саперов, из красной бархатной гардины сцены, когда рисовал там большой плакат ко Дню Советской Армии.