Тихон перекатился с пяточек на носочки, потом обратно, приятно ощущая тело.
– Хорошо, что я есть, – сказал Тихон.
На самом деле Тихону было легко, потому что его бытие уже было оправдано контрактом на смерть в томографе. Даже умерев, он обязательно послужит науке. Бог хочет видеть мою смерть в приборе? Чтобы лаборанты что-то померили, зафиксировали, утерли-таки нос британским ученым, пресловутым б/у.
Это ведь замечательно, когда твое существование оправдано a priori: живи, как хочешь, ты обязательно пригодишься, у тебя контракт. Ты однозначно полезный кусочек.
– А вот хренушки, – сказал внутренний голос, – Это так не работает. Твоя тройственность работает, как дар при жизни, а не в момент смерти, Тихон. Она тебе для того, чтобы жить уникально, а не умирать уникально. Да и не факт, что томограф что-то покажет… ничего он не покажет. Представляешь, томограф ничего не показывает, и твоя пожизненная стипендия оказывается подачкой, вытянутой обманным путем? Но ты уже помер, и не то, что деньги обратно вернуть институту, но и просто покраснеть от стыда за воровство и обман уже не можешь. Тебе такая посмертная слава нужна, Тихон? Давай лучше сделаем из тебя NFT. Это «нефть» на иврите, потому что без гласных… э-э, ладно, Тихон, забей.
Тихон и забил. Забил на тройственность себя, двойственность бытия и единство всего сущего. Забил на свою кусочность и целостность. Забил на уникальность и всеподобие, забил на психологов и лаборантов, забил на атомы и Бетельгейзе… вот на Бетельгейзе не надо было, но сделанного не воротишь.
Короче, до следующего раза забил, пока пробки снова не вылетели.
Маруся не то, чтобы невзлюбила, а просто не полюбила дядю. Дядя сам виноват, не дал повода, а без повода она не умела, потому что сама была не слишком долюблена в детстве безусловной любовью. Полудолюблена, как-то так… или полунедолюблена, если ваш стакан наполовину пуст. Так или иначе, шаблона любви у Маруси не было, и она импровизировала в отношениях, как могла.
А чего она не могла… Например, Маруся не могла, как настоящая женщина, не рисовать дядюшке милый флирт. Она и рисовала, смущая дядю и расписывая его лицо красным. А потом сразу же белым, так что дядюшка напоминал польский флаг вверх ногами. Бытие в промежуточном состоянии между ужасом и восторгом стало дядиной нормой.