Сначала это был едва различимый гул, как отдаленный прибой. Но чем дальше Лора шла, тем громче он становился. Не один голос. Тысячи. Мужские, женские, детские, старческие. Они шептали, бормотали, плакали, смеялись без радости. Слова сливались в неразборчивую какофонию, но интонации были ясны: боль, страх, отчаяние, безумие. Шепот исходил со стен, из грибов, из самой тьмы между ними. Он вибрировал в костях, заполнял череп.
– Прекратите… – прошептала Лора, прижимая ладони к ушам. Но шепот проникал сквозь кости, звучал внутри. – Я не хочу слышать… Отстаньте!
Она побежала сквозь лес светящихся грибов, спотыкаясь о неровности пола. Шепот нарастал, превращаясь в навязчивый рой. Отдельные слова начали пробиваться сквозь шум:
«…виновата…»
«…вернись…»
«…больно…»
«…мама…»
«…почему ты…?»
И вдруг – ее имя. Ясно, отчетливо, знакомым голосом.
– Лора…
Это был Максим. Но голос… не детский, не испуганный. Старый. Измученный. Полный невыразимой тоски веков.
– Лора… иди… сюда…
Сердце Лоры сжалось. Это была ловушка. Как кукла. Как голос матери. Но нельзя было не идти. Это был его голос. Она шла на звук, глухая к другим шепотам, продираясь сквозь гул страдания.
Шепот Максима привел ее к центру пещеры. Там, в небольшом углублении, стоял колодец. Не огромный, как наверху, а небольшой, старинный, сложенный из почерневших камней. Над ним склонялось дерево. Но какое! Его ствол был черным, скрюченным, будто обугленным. Ветви, лишенные листьев, тянулись к своду пещеры, как костлявые пальцы. А на самых тонких ветках… висели ключи. Десятки, сотни ключей. Старинные железные, современные блестящие, ржавые, с брелоками… Они тихо позванивали от движения воздуха, которого почти не было.
И у основания дерева, лицом к колодцу, сидела фигура. Маленькая. Сгорбленная. Максим. Его спина, его стрижка… Лора узнала бы их из тысячи.
– Максим! – она бросилась вперед, забыв про ловушки, про шепот, про весь кошмар. – Сынок!
Она упала на колени рядом с ним, схватила за плечи, повернула к себе.
Это был он. Но… не он. Лицо… было лицом Максима. Но кожа была серой, как пепел. Глаза – пустыми, без зрачков, матово-белыми, как у слепой рыбы. На щеке – темное пятно, как запекшаяся грязь, но оно пульсировало слабо. И от него исходил тот самый старый, измученный голос: