– Мы сделаем это прямо сейчас? – угрюмо спросила она.
Ясень хмыкнул.
– Видимо, нет. Ты пока не готова.
– Тогда что мы будем делать?
– Просто поговорим. Тебе надо немного успокоиться.
– О чем мы поговорим?
– Расскажи о себе.
– Что я должна рассказать?
– Что-нибудь.
Надишь обхватила себя за плечи и сгорбилась. Она ощущала такой панический страх, что едва могла соображать.
– Ты очень хорошо говоришь по-ровеннски, – похвалил ее Ясень. – Даже этот ваш кшаанский змеиный выговор едва прослеживается. Где ты научилась?
– В приюте. Наши воспитатели и учителя говорили с нами только по-ровеннски.
– В каком возрасте ты туда попала?
– Не знаю. Сколько себя помню, я была там.
– А твои родители? Что с ними случилось?
– Мне о них ничего не известно, – Надишь не поднимала головы, как будто разговаривала с собственными коленками, сжатыми так плотно, что между ними и волосок бы не протиснулся.
– Это ужасно… Мне так жаль.
Однако он ей не сочувствовал. Он притащил ее сюда, чтобы немного поразвлечься. Сейчас она сидела перед ним, затравленная и несчастная. Но его это не остановит, не заставит освободить ее. Ему было плевать на ее чувства. Надишь сжала челюсти в бессильном гневе.
– И как тебе жилось в приюте?
– Нормально.
– А ваши воспитатели? Они были добры к тебе, другим детям? – его спокойный, чуть отстраненный голос не вводил ее в заблуждение. Она видела, как сильно он возбужден. Он едва удерживался от того, чтобы на нее не наброситься.
– Они не были ни добры, ни злы.
– То есть?
– Они не гладили и не били. Просто делали свое дело.
В памяти Надишь мелькнули лица ее воспитательниц – в приюте работали исключительно женщины. Они все были из Ровенны. В раннем детстве, наблюдая за ними, Надишь прониклась убеждением, что ровеннцы – они будто и не совсем люди. У них и чувств-то почти нет. Они не сердятся и не радуются, всегда это непроницаемое выражение лица, всегда эта медлительная речь, как будто они засыпают на ходу. Только единожды Надишь стала свидетелем того, как ровеннская воспитательница сорвалась на проказничающего ребенка. Однако с возрастом Надишь начала воспринимать приютских воспитателей иначе. Их было так мало, а детей так много. Рабочий день в приюте представлял собой нескончаемую череду обязанностей, стоит расслабиться или зазеваться – и тебя засыплет с головой. И все же в ту ночь, когда у Надишь зверски разболелся зуб и, не способная заснуть, она плакала в общей спальне, воспитательница Астра пришла к ней, непривычно растрепанная в наброшенном поверх ночнушки халате, и, разузнав в чем дело, повезла ее в потемках к дежурному врачу. Молочный зуб выдернули. Боль прошла. Со временем Надишь начала испытывать к воспитательницам нечто вроде благодарности. Но не любовь.