…кап-кап…
…Кузнечик объявился, честно говоря, я ему обрадовался, я находился на вышке и обозревал окрестности в увеличительную трубу, она не вращалась в разные стороны, она была намертво укреплена в одном положении и нацелена была на запад, и я, как Страж Поста-39, днём и ночью через каждые два часа обязан подниматься на вышку и смотреть в трубу минут десять-пятнадцать, хотя на восток смотреть совсем необязательно, на востоке – Город, а вот с запада мог прийти Огонь, и труба далеко показывала, максимум на километров сто, и, конечно, Кузнечик поднялся ко мне на вышку, и в знак приветствия что-то мне промычал, ведь говорить он не говорил, но слышал и всё понимал, и я сказал ему: “привет, пацан, где пропадал?”, Кузнечик совсем не мёрз, одет он был в какое-то ветхое тряпьё, был босоногий и без шапки, и холод ему был нипочём, и первое время, когда Кузнечик начал приходить к нам, мы гадали, откуда он, ведь не похоже, что он из Города, по-видимому, родился он на каком-то Посту, что-то случилось с его родителями и поэтому стал бродяжкой, лохматым бродяжкой, чумазым, но совершенно безобидным, таких раньше называли – юродивый, и на нашем Посту относились к нему по-разному: Замухрышка затевала с ним разные игры, возилась с ним, плакала, когда он неожиданно исчезал, а Дед пытался приспосабливать его по хозяйству, иногда что-то ему поручал делать, а Одноглазый просто не замечал его присутствия, ну, а я относился к нему по-разному – иногда он меня раздражал, иногда я почему-то радовался ему, всё зависело от настроения, и сейчас я обрадовался Кузнечику, как родному, и продолжал расспрашивать его: “ты как, пацан, где бродил-то?” и я понимал, что он мне не ответит, но спрашивал так, словно разговаривал с самим собою, ведь я себя чувствовал бродягой в этой жизни, я себя спрашивал, а не Кузнечика, родители мои умерли, когда мне было столько лет, как сейчас Кузнечику – двенадцать или тринадцать…
…кап-кап…
…сильно стемнело, и я увидел внизу Замухрышку, слоняющуюся около вышки, хотя я ей сто раз говорил так не делать, что ей нечего поздними вечерами ошиваться здесь, около моей вышки, но она, дура, совсем не понимала этого или же понимать не хотела, и только молчала, упрямо глядя на меня, когда я ей выговаривал, вот дура, как неприятно мне было видеть её в такое время, ведь я понимал, что не просто так она около моей вышки околачивается, и как мне было трудно сдерживать в такие моменты раздражение и злость, сдерживать в себе и не давать всему этому выйти наружу из меня, чтобы заорать на Замухрышку, или же даже замахнуться на неё и ударить, дуру такую…