В том сорок пятом, нам друзьям, всем по пятнадцать.
Мы выглядели, старше своих лет.
А накатив портвейн, любили драться,
В центральном парке. С чужаками. Где буфет.
Война отшибла напрочь слёзы, страхи!
И закалила, превратив в броню.
«Согнутся и затупятся все плахи, —
Шутила мать, – об голову твою!»
Отец погиб под Киевом. Не спасся!
Его дружок прислал одно письмо.
Он написал: «Все сдались. Ваш – не сдался!
Сказал, что расстреляют всё равно…».
Я на блошином рынке по дешёвке,
Прибарахлился, прикупил наган.
И как-то в драке, что на острове Крестовском,
Пальнул с него, поранив двух цыган.
Друзья – братки известно убежали,
Недолго думая, рванул и я тогда.
Но было поздно. В парке меня взяли.
Мне не впервой, а матери – беда!
Когда поймали я не отпирался,
И следаку, как есть всё рассказал:
«Один цыган, – сказал я, – понтовался,
Что он в блокаду, вкусно ел и сладко спал».
Мне дали срок, без малого – десятку,
А умер Сталин, тут амнистия пришла.
И танцевали зэки все вприсядку!
За радость ту, что с неба снизошла.
Война отшибла напрочь слёзы, страхи!
И закалила, превратив в броню.
«Согнутся и затупятся все плахи, —
Шутила мать, – об голову твою!»