Взяв кусок угля, он обрисовал замутненные линии, вернув изображению четкости. Довольный новой разлиновкой, он вытер руки о фартук и достал из-под стола корзину с яйцами. Очистив их от белого помета в ведре с водой, он разбил одно из них, а затем отделил желток от белка. В движениях его, несмотря на то, что были они почти автоматизированными, как движения человекоподобной машины Альберта Великого, можно было заметить легкую волнительную дрожь. Отделив желток, он проткнул его иглой, а затем извлек прозрачную пленку, которая хранила его в себе, подобно мешку. Проделав так еще с несколькими яйцами, он принялся медленно помешивать желтую гущу, стараясь не торопиться, чтобы не взбить ее слишком сильно. Удовольствовавшись результатом, он добавил чуть воды и снова стал помешивать, а затем еще, и еще, пока смесь не была готова окончательно. Оставалось добавить лишь уксус, чтобы желток не протух, и сделать это так, чтобы эмульсия не стала слишком жирной.
Покончив с замешиванием, он вылил в отдельно стоявший сосуд необходимое количество эмульсии, а затем приготовил нужные для работы пигменты: в первую очередь желтую охру для фона, а затем киноварь для мафория Богоматери, охру светлую, красную и сиену жженую для санкиря, а также шунгит для темных элементов одежды или для затемнения слишком светлых красок.
Он взял немного охры на палец, потер ее между двух подушечек, почувствовав приятное покалывание, и уставился на будущий образ. Он мысленно смешивал краски, наносил их слой за слоем, стараясь визуализировать результат, но каждый раз отбрасывал тот или иной вариант. Ему хотелось создать нечто идеальное, что-то, чего он еще никогда не делал. И, быть может, не делал еще никто до него. Но для этого надо было продумать все до мельчайших деталей, изобразить образ еще до того, как он будет изображен.
По прошествии некоторого времени, которому Тимофей уже не знал счета, он подцепил кистью желтую охру и замешал ее с эмульсией. Он наносил фон резкими нисходящими мазками, двигая кистью, как веником, помещенным между пальцев. Закусывая губу, он сосредоточенно опускался своей рукой вниз, а затем поднимал ее наверх и снова опускался, пока левкас желтел, наливаясь божественным светом. С каждым слоем, между просушкой которых он тихо читал молитвы, мазки пропадали, растворяясь в этом свете, как если бы солнце растаяло вдруг на небесной тверди, подобно маслу, и растеклось по ней единым равномерным полотном.