Тимофей впервые работал с Силой, потому просто улыбнулся и вернулся к иконной доске, напрочь забыв обо всем остальном.
Сила же, твердо уверившись, что здесь он не получит больше ничего, уходить почему-то не спешил. Он увидел небольшое зеркало, подошел к нему и стал любоваться своей лысиной, на которой играл мягкий свет лампадки.
– А что, Тимофей, – заговорил он вдруг, поглаживая бороду, – для кого икона-то? В церковь?
– А? – раздалось со стороны Тимофея, который все еще был поглощен доской.
– Говорю, икону-то для кого?
– А, для князя.
– Ах для кня-язя, – протянул Сила, подсчитывая, сколько надо было содрать с Тимофея, знай он, для кого икона. – Для такого-то князя, как наш, такую икону сам Бог велел. Я как твой абрис2 увидал, так сразу и подумал, что не простая работа. Ты б сказал, что для князя, я б хоть оклад сделал, а?
– Что?
– Князю-то, говорю, почему не в окладе икону? Золотом там, серебром, с каменьями, все во славу Божию.
– Князь не хотел в окладе.
– Ну, дело княжеское. На то и князь.
Воцарилось молчание. Постояв еще с минутку, как бы для приличия, чтобы не уходить сразу, Сила все же решился сделать пару тяжелых шагов к выходу, гремя сапогами.
– Я, это, пойду, – сказал он, повернувшись к Тимофею. Тот все еще разглядывал резной орнамент, согнувшись над ним в три погибели.
– Бывай, Сила Иваныч, Бог помощь – ответил он и улыбнулся Силе своей кроткой и сверкающей улыбкой, отчего тому стало не по себе – он посмотрел на Тимофея, кивнул, перекрестился на первый попавшийся образ, которых висело тут немыслимо, и вышел, захлопнув дверь.
Тимофей остался один. Наедине с образами, сошедшими с его руки, с запахами красок и ладана. Он смотрел на доску, не смея оторваться, и голова его была полна мыслями, как воздух вокруг был полон благовониями и белой пылью, что играла в свете разрезавшей пространство полосы солнечного луча. В этой еще пока что белоснежной доске он видел теперь законченный лик, оконченную работу во всей ее красоте. Он видел Богоматерь, которая чудом в его воображении проступила сквозь черный, затершийся абрис. Это должна была быть лучшая икона, которую он когда-либо писал, и предчувствие это опьяняло его. Чтобы хоть как-то унять это ощущение, он встал на колени, закрыл глаза и стал молиться, шепча потрескавшимися от жары губами, поминутно крестясь и отщелкивая четки. Когда молитва была кончена, он был весь мокр от пота, кожа его блестела, а белая рубаха потемнела в подмышках и на спине.