Он закутался в плащ (слишком легкий для этого ветра, пронизывающего до костей) и зашагал по знакомой, узкой улице. Мимо маленьких мастерских, где за пыльными витринами еще копошились человеческие руки, а не роботы. Мимо окна столовой, где тускло светились неоновые буквы с перегоревшими сегментами. Мимо стариков, сидевших на скамейках у подъездов, кутавшихся в поношенные пальто, их лица – карты прожитых лет, неинтересные алгоритмам расчета «совокупной пользы». Их глаза скользнули по его дорогому, стерильному костюму с безразличием или легкой враждебностью. Чужак. Человек из Сияющего Мира.
Он чувствовал их взгляды на спине, как физическое давление. Чувствовал вину – за свой редкий приезд, за свой теплый плащ, за саму свою принадлежность к машине, которая методично вымораживала их жизнь. Он шел быстрее, почти бежал от этого контраста, от этой ветхости, от этого немого укора. Ему нужно было добраться до ее двери. До тепла (какого бы там ни было). До знакомого запаха старой мебели и лекарств. До лица, которое, несмотря ни на что, светилось при его виде. Единственного лица в этом огромном, отлаженном мире, которое светилось для него. Пока еще.
Он свернул в арку, поднялся по скрипучей лестнице на третий этаж. Дверь в квартиру 37. Он уже доставал ключ (старомодный, механический, а не биометрический сканнер), как заметил в узком оконце над дверью слабый мерцающий свет. Свечу. Старую, восковую, в стеклянном стакане. Она ставила ее в окно, когда ждала его. Древний, неэффективный, человеческий сигнал в мире оптимизированных коммуникаций. Его сердце сжалось. Он вставил ключ, повернул. Скрипнула не петля, а что-то глубокое внутри него.
Глава 3: Лицо «Неэффективности»
Дверь открылась не сразу, с трудом, будто сопротивляясь вторжению холода снаружи. И тогда его накрыло волной. Волной знакомого, густого запаха – старой древесины, лекарственных трав (мать все еще верила в их силу), слабого духа плесени и подтаявшего воска от свечи в окне. И под всем этим – ледяное дыхание пустоты, не согретое дыханием жизни.
– Кронушка? – Голос Фаины Гонтовой был тонким, как паутина, натянутая над пропастью усталости. Она стояла в узком коридоре, закутанная в несколько слоев поношенной шерсти, цвета которой давно слились в неопределенный серо-бежевый. Ее лицо, когда-то полное и доброе, осунулось, кожа натянулась над скулами, прочерченная сеткой морщин, которые казались не просто следами лет, а трещинами от постоянного холода и тревоги. Но глаза… глаза зажглись, как две маленькие угольки в пепелище, когда она увидела сына. В них был свет, который Рута никогда не смогла бы оптимизировать, рассчитать или воспроизвести.