– Это не просто ткань. Это – след. Каждый стежок – как отпечаток, который оставляет любовь. Или её отсутствие.
Эта фраза осталась в Анне как молитва. Или как диагноз.
Анна снова осталась в мастерской одна. На этот раз – не потому что нужно было успеть к сроку, не из-за тревожного бега мыслей, а потому что тишина в этих стенах что-то в ней успокаивала. Как будто камень здания, дерево шкафа, шелест бумаги хранили память о людях, вещах, историях, которые были сломаны и сшиты вновь. Перед ней лежало детское платье – рубашка начала XX века, тончайший батист, выцветший, почти полупрозрачный. На груди – рваная дыра, как будто кто-то выдрал кусок ткани с усилием и злостью. Рядом – обрывки старой кружева, иглы, образцы нитей. И её блокнот, где на последних страницах были странные записи – не профессиональные пометки, а фразы вроде:
«Ткань тоже может бояться. Стежки – это её дыхание».
Анна провела пальцами по ткани, не решаясь пока взять в руки иглу. Она думала не о ребёнке, носившем это платье, не о его матери, не о времени. Она думала о себе. О том, как внутри неё до сих пор зияют такие же дыры. Рваные, беспорядочные, будто их оставили руками, не знавшими жалости.
Когда ей было девять, мать впервые сказала: «Не надо плакать. Всё уже прошло». Но тогда ничего не прошло. Всё только началось. Она вспомнила, как стояла в прихожей, зажав пальцами горло, чтобы не выдать всхлипов, пока в соседней комнате раздавались крики. Бывало, отец бросал в стену стаканы – и звук был не громким, а каким-то глухим, будто падало что-то внутреннее. Она вспомнила тот вечер. Запах валерьянки и спирта. Мама с распухшими глазами гладила её по голове и говорила:
«Ты же у меня сильная. Всё забудется».
Но не забылось. Она не забыла, как лежала ночью, уткнувшись в старую подушку, и мысленно повторяла:
«Пусть завтра он уйдёт. Пусть он просто исчезнет. Пожалуйста».
И вот теперь – ткань. Дыра. Нить. Игла. И её руки. Анна медленно продела нитку, но не начала шить. Она смотрела в окно, где вечерний свет окрашивал всё в мягкий янтарный тон, и чувствовала, как внутри начинает происходить нечто странное. Как будто в ней самой – не столько восстановление, сколько акт признания:
да, это было. да, это больно. и это – часть меня.
И впервые она позволила себе задать вопрос, который раньше отталкивала: