Иринка рядом со мной издала тихий, жалобный стон, словно отголосок той давней боли и отчаяния. Ее рука сжала мою с такой силой, что кости захрустели.
«Забились… – Лёха говорил прерывисто, задыхаясь. – Под крыльцо… какой-то развалюхи. Дрожали… как в лихорадке. Холод… сквозь одежду… до костей. И тишина… она опять… такая… густая… что дышать тяжело. И тогда…»
Он замолчал. Не для эффекта. Казалось, слова застряли у него в горле, отравленные воспоминанием. Его глаза расширились до предела, зрачки поглотили весь свет, став черными безднами. Он смотрел не на нас, а сквозь время и пространство, туда, под то проклятое крыльцо. Его лицо исказилось гримасой чистого, неконтролируемого ужаса.
«…услышали, – выдавил он наконец, и это было не слово, а предсмертный хрип. – Шепот».
Тишина вокруг нашего костра вздрогнула. Не метафора. Физически. Воздух сгустился, стал упругим, вибрирующим. Давление в ушах возросло до боли. Угли под ногами взвыли тонким, зловещим шипением, выбросив последние искры, которые тут же погасли в надвигающейся тьме. Свет почти исчез, оставив нас в полумраке, где очертания деревьев стали зловещими, нестабильными.
«Сначала… один, – шептал Лёха, его голос сливался с той, воображаемой (или уже нет?) тишиной. – Хриплый… как скрип несмазанной двери. Прямо… над головой. Потом… другой. Ниже. Из-под половиц… как будто из-под земли. Потом… третий. Изнутри избы… сквозь щели. Потом… десятки. Сотни. Непонятные… бормотания. Хрипы. Вздохи. Шуршание… как сухие листья. Сливалось… в гул. В жужжание… огромного роя. Но… иногда…»
Он замолчал, его тело напряглось, будто готовясь к удару. Иринка вжалась в меня, ее дыхание стало частым, поверхностным, как у птицы в клетке. Я чувствовал, как ее сердце колотится где-то у меня под ребром. Мое собственное сердце бешено стучало в горле, угрожая вырваться наружу. Лес вокруг слушал. Не просто присутствовал. Слушал внимательно.
«…иногда… фразы… – продолжил Лёха, и каждый слог давался ему с нечеловеческим усилием. – Вырывались… отчетливо. Леденили… душу…»
Он начал перечислять, его голос менялся, подражая тем жутким интонациям, становясь то старческим и скрипучим, то детским и неестественно-ласковым, то низким и полным нечеловеческой тоски: