- Вадим! Вадик! Что они сделали? Вадик, милый, только не умирай!
– рвался и рыдал над ним женский плач. – Скорая уже… Я вызвала,
Вадик! Сволочи, за что?!
Ему было почти не больно, только тошнило, и правый бок налился
чугунной тяжестью. Да лежать, скорчившись, на холодной
подмороженной земле оказалось жутко неудобно. Нога подвернулась
как-то нелепо, в глазах то темнело, то снова проявлялась знакомая
улица, а женщина все плакала, и никак не получалось ей сказать,
чтобы перестала. Ну глупо же плакать… Почти так же глупо, как
получить нож в бок в трех шагах от собственного подъезда.
Отвратительно глупо…
- Они меня в машину затащить хотели! – ревел там же наверху
другой голос, совсем девчоночий. – Их трое было… Я кричала, никто
не вышел. А он… Он… А они его… Что теперь бу-у-удет…
«Ничего не будет, - подумал он с такими же усталыми нотками, как
и тот неизвестный, что назвал его последней матрицей. – Совсем и
никогда. Будто я не знаю, как у нас неотложки ездят. А нож в
печени. Хорошо попали, четко… Девчонка их то ли запомнила, то ли
нет, неважно. Все уже неважно, только обидно очень».
- Пять, - оглушительно громко перекрыл все остальные звуки голос
Усталого. – Четыре… три… два… один… Пошел, эмиссар!
«Эмиссар… - всплыла в сознании почему-то страница из БЭСа,
«Большого энциклопедического словаря». Хотя чего странного, сколько
он с этим словарем работал! Толстый такой, коричневый, стоял
сначала у отца в кабинете, потом кабинет сменил хозяина, а словарь
остался. – Эмиссар - лицо, посылаемое в другую страну с
неофициальной миссией…» Он уцепился за это слово, последнее
понятное явление в круговерти внезапно обрушившихся звуков, красок
и вкусов. Эмиссар, последняя матрица, проект… Закрытый проект!
А потом пришла злость. На ублюдков, забравших его жизнь так
легко и небрежно – наверняка же останутся безнаказанными, твари! На
Шефа, который тоже что-то решил за него. И даже на Усталого,
который ничего не объяснил, а дело явно пахнет каким-то дерьмом.
Злость придала сил, и он бросился куда-то всем своим существом,
сжавшись в нематериальный, но ощутимый им самим комок. Злость его
толкала, выдавливала из мешанины образов и ощущений. Он рванулся,
вложив в этот бросок все силы, и вывалился куда-то в темноту.
Теперь уже самую обычную темноту, физическую. Вон, лучик света
пробивается из окна, второй – из щели под дверью, и в их
перекрестье видно то ли топчан, то ли какие-то нары с фигурой,
укрытой одеялом с головой.