– Может, лучше в темницу? – уныло осведомился Юкенна.
– Ишь чего захотел, – отпарировал князь-король. – Знаю я тебя.
Никакой темницы ты не боишься. Такая угроза тебе нипочем. А вот
теперь ты будешь относиться к делу как надлежит.
Князь-король был прав: темницы Юкенна действительно не боялся.
От темницы у него остались самые приятные воспоминания. С тех пор,
как он девяти лет от роду удрал от своего учителя каллиграфии и
полторы недели кряду успешно прятался от него в этой самой темнице,
устрашить его подобной угрозой было невозможно. А вот возможность
продолжительного безделья пугала Юкенну невыразимо. Его деятельный
ум жаждал работы. Артистическая натура его искала выхода во
всевозможных проделках и розыгрышах. Природная общительность и
легкий авантюризм делали его непременным участником любого
мало-мальски заметного события. Его руки так и тянулись к любому
еще неизведанному орудию, будь то меч, кисть для письма или
гадальные бирки – собственно, он и выучился далеко не
великосветскому искусству гадания только для того, чтобы занять
руки. Словом, должность посла была словно нарочно для него создана.
И подумать только – если бы не какой-то надутый спесивец из
Загорья, Юкенна мог бы и не получить этого назначения. Юкенна еще
не знал, кто именно выдвинул столь абсурдное и надменное
требование, но уже испытывал к этому человеку симпатию. Он мысленно
поклялся себе, что никогда не позволит себе в присутствии этого
человека ни малейшей вольности, ни единой выходки. И дело тут не
только в том, что посол должен вести себя солидно – в этом Юкенна
как раз весьма и весьма сомневался. Просто он и помыслить не мог о
том, чтобы обидеть ненароком того напыщенного кретина, которому он
обязан своим счастьем. Неблагодарность в число недостатков Юкенны
не входила.
Покойник проснулся первым. Он долго, но негромко кашлял, потом
почти равнодушно выругался и сел. Его ругань и пробудила остальных
побегайцев. Разбуженный раньше обычного Бантик зябко поводил
спросонья могучими плечами. В глазах возмущенного Кастета еще
плавала просоночная муть. Гвоздь глядел на Кильку и Морехода в
упор; глаза его с сильным прищуром были совершенно ясными и
осмысленными, словно проснулся Гвоздь не мгновение назад, а по
меньшей мере час, и уже успел умыться и сытно позавтракать.