Эту интеллигенцию, которая считала Богата своим главным публицистом, называли то образованщиной, то мещанством. Но это мы еще не видели тогда настоящего мещанства, настоящей псевдокультуры. Сегодняшний средний класс окормляется Дмитрием Киселевым и Владимиром Соловьевым, а тогдашний – Богатом, братьями Аграновскими, Стреляным. Почувствуйте разницу.
Среди журналистов – главным образом плохих, которые в нашей профессии, как и в любом другом деле, составляют большинство, – принято презирать «моральные подвалы», то есть статьи на моральные темы; их называют болтологией, даже если за такими текстами стоят месяцы напряженной работы. Думаю, в основе этого презрения – банальное понимание, что написать очерк могут не все, очерк сложнее репортажа и журналистского расследования, он не сводится к сбору фактов – надо вычленить действительно значимую проблему и продемонстрировать действительно новый человеческий тип. Богат не был болтуном-моралистом и тем более ханжой: он не отделывался общими рассуждениями в пользу бедных, за все хорошее против плохого. Он наблюдал самые тревожные, самые опасные симптомы перерождения общества – и пытался, как мог, это перерождение остановить. Принадлежа к поколению комиссарских детей, он верил, что это возможно. И, думаю, не ошибался. Он был носителем советских добродетелей, к числу которых ошибочно причисляют жестокость, идеологическую выдержанность, догматизм или классовую ненависть. Он защищал иные ценности, ныне безнадежно похеренные: просвещение, альтруизм, солидарность, презрение к прагматике, сострадание, достоинство, утопическое мышление. Советские интеллигенты могли быть сколь угодно смешны для человека, у которого нет и никогда не бывало ничего святого; но это плохой смех, форма капитуляции перед энтропией. Советское общество во многом было искусственным – не зря в последнем, ненаписанном романе Стругацких один герой должен был говорить, что «ваш мир кем-то выдуман». Но он был реален, я помню, ведь я один из его последышей; я из тех, кто по средам ждал «Литгазету», ныне катастрофически опоганенную, как почти всё на постсоветском пространстве, от патриотизма до религии. И очерки Богата, если они там были, я читал первыми, потому что еще подростком понимал и чувствовал больше, чем сейчас (сейчас-то все притупилось – это обусловлено и возрастом, и эпохой, обесценившей слово).