Она молча смотрела прямо в объектив, смотрела прямо на меня. Затем смахнула слезинку.
«Я устала от одиночества».
Она глубоко вдохнула и выдохнула. Ее нижняя губа еле заметно вздрогнула.
Я должен найти ее! Она как я: живая, здоровая, она не боится улицы, она ищет выход!
«Я так давно одна. Я совсем ничего не понимаю. Я уже не знаю, кто я…»
Фелисити потянулась вперед и остановила запись. Крохотный экран стал синим. Я выключил камеру.
Нельзя было терять времени. Я нашел листок и написал на нем пару строчек. Сколько таких же листков я прикрепил к стенам полуразрушенных зданий, сколько сбросил с крыши «своего» небоскреба, сколько оставил там, где ходил! Раздавая и расклеивая такие листовки, хозяева ищут потерявшихся домашних любимцев, а я искал людей, потому что нуждался в них. В записке я немного рассказал о себе и пообещал ждать каждый день в десять утра возле входа на каток Рокфеллеровского центра. Я положил записку возле камеры и хотел было тоже наговорить что-нибудь, но передумал: зачем портить ее дневник. И вообще, я себе никогда особо не нравился на видео – голос получался тонким и писклявым.
В шкафу я взял кое-какие чистые вещи отца Фелисити: носки, пару белья, футболку, фланелевую рубашку. Натянул почти мокрые джинсы; в комнате Фелисити нашлась вязаная шапка. Самыми последними я обул и туго зашнуровал кроссовки, которые с вечера поставил сушиться. Потом перебинтовал изрезанные руки, надел черный пуховик и застегнул его до подбородка.
Я не стал ничего брать в квартире: ушел, как и пришел, только с одним фонариком, зато отдохнул и набрался сил.
Перед тем как выйти, я прижал ухо к двери и минут пять прислушивался. Снаружи было тихо. Убедившись, насколько это возможно, что в подъезде пусто, я открыл дверь. В груди теплилась надежда.
От Манхэттена мало что осталось. Я никак не мог привыкнуть к масштабам катастрофы: смотрел на почти полностью разрушенный небоскреб прямо перед собой и видел только его, не замечая, что соседние дома тоже разрушены…
Прошло двенадцать дней, а случившееся никак не укладывалось в голове, взгляд постоянно натыкался на очередную ужасную картину: от медленно тлеющих шин подымаются в морозное небо клубы сизого дыма, чернеют обуглившиеся остовы зданий, машины измяты так, что их не спасет никакой ремонт. Нью-Йорк всегда казался мне слишком большим, слишком безумным, но я даже не предполагал, что безумие может зайти так далеко.