Из года в год Уизли лез из кожи вон, чтобы тоже заявить о себе,
и порой ему это удавалось. И в эти минуты триумфа он понимал, что
он тоже что-то может и даже не хуже Гарри. Вечная гонка между
друзьями продолжалась много лет, вот и Гермиона стала для них
камнем преткновения.
Все эти долгие годы, Уизли намеренно не замечал чувств подруги,
считая её обыкновенной заучкой и занудой, а стоило Гарри появиться
на горизонте, соперничество тут же сыграло свою роль. Он сразу
разглядел в до боли знакомой Грейнджер то, чего в упор не замечал
столько лет, лишь бы Поттеру она никогда не досталась.
Из ревности, которая просто пожирала его в период их скитаний по
Британии, у Рона неожиданно возникли к Гермионе чувства, скорее
всего, собственничества, чем любви, но для Уизли это было
практически одно и то же.
И только Рон добился того, чего Поттеру сделать не удалось, как
он добровольно должен был отказаться от Гермионы. Он не знал, какие
отношения связывают Гарри и их общую подругу, да и не хотел знать,
главное — она предпочла его, а не Мальчика-который-выжил.
Долгое время, находясь в раздумьях, Рон никак не мог решиться на
отчаянный шаг. У него, конечно, был выбор: либо он продолжит
отношения с Гермионой и дойдёт с ней до брака, зная, что он
продлится недолго, либо прервёт их с самого начала. Находясь на
распутье, Уизли никак не мог определиться с выбором. Зря терять
время на супружескую жизнь с девушкой, век которой и так недолог, а
тем более, ещё больше его сократить рождением детей, он не хотел.
Но одновременно с этим боялся больно ранить подругу, которая
столько лет искренне любила его.
Чем дольше Рон думал о судьбе Гермионы, тем сильнее ему
становилось жаль её, а соперничество с другом сразу уходило на
второй план. Он, наконец, понял, что его проблемы меркнут по
сравнению с тем, на что по жизни обречена его подруга.
У Рона опускались руки от бессилия, от невозможности помочь
Грейнджер изменить её незавидную судьбу. У него даже возникли
порывы все рассказать ей, поискать вместе какой-нибудь выход, но
осознание того, что сделать всё равно ничего нельзя, останавливало
его гораздо больше, чем министерское табу. «Пусть лучше Гермиона
ничего не знает и свои последние годы проживёт спокойно, чем будет
пытаться изменить невозможное», — думал он.