– Что… будем… делать? – еле сдерживаясь, спросил Махно. Гуляйпольцы сурово смотрели на него. Это внезапное разделение, почти предательство, больно хлестануло всех.
– Каков гусь! Пошел он на…! – не выдержал Петр Лютый.
– Спокойно, земляк, – охладил его пыл Алексей Марченко. – Предлагаю проверить первые ворота в лес. Если супостат еще там – побьем или словим «языка».
Так и поступили, но неприятель и оттуда ушел. Зато повстречался весь в саже, измученный крестьянин, чью хату ночью подожгли каратели, чтобы видеть бежавших в лес повстанцев.
– Много было бандитов? – спросил Махно.
– Около полуроты австрийцев и с десяток помещичьих и кулацких сынков.
– Толково. Ты же местный. Сходи, земляк, в разведку.
– Мне теперь что в разведку, что в контрразведку. Что нужно?
– Погляди, какие силы в Дибривке и где стоят. Ладно? Только сначала умойся, а то даже собаки будут шарахаться.
Мужики сдержанно заулыбались: хоть и клоун клоуном, а хата-то сгорела. Крестьянин ушел.
– Роздайбида, ты был в блиндаже и разряжен под стать Федору, – грубовато пошутил Нестор. – Сбегай еще к нему. Пусть возвращается. Попроси от моего имени.
Федор вскоре явился к воротам вместе с отрядом. Пришел и хозяин сгоревшей хаты, которому Махно особо доверял.
– Они расположились на церковной площади, – донес добровольный разведчик. – А штаб в бывшем волостном правлении. Ходят слухи, что еще прибудет австрийское подкрепление.
Это же подтвердили и крестьяне, снова набежавшие сюда.
– Ага, хотят окружить нас и уничтожить, – сказал Нестор.
– Ясное дело, – согласился Семен Каретник.
– Нужны мы им больно. Засядем в блиндаже – никто не сунется, – стоял на своем Щусь.
– Хорошо, а что дальше? – вставил слово и Алексей Марченко. – Волю, Федя, из зубов вырывают. Это вся история доказала!
Махно молча кивал, глядя на Тину, что сидела на подводе рядом с ранеными и вымученно улыбалась ему. Леймонский не узнал бы ее. В темном платочке и вязаной фуфайке, она казалась беженкой и была ею. Тина и сама не понимала, как, привыкшая к деликатному обращению, уюту, светлым нарядам, попала в этот жалкий, дикий обоз, что за сила занесла ее сюда. И почему она смирилась, улыбается, когда так хочется плакать?
На опушке леса шумели под ветром тополя, потемневшие от первых холодов, и пахло растоптанными груздями.