– Чего?
– Она говорит, – пояснил, прервав излишне умные объяснения, – я плохо перевожу: на тебе лежит проклятье.
– Что? – враз осипшим голосом переспросил Блор.
– Это тоже нехорошее слово. Тебя коснулся бог, но это не означает нечто хорошее или, наоборот, плохое. Они, – он дернул головой, показывая вверх, – ведут себя иногда… э… странно. Развлекаются за наш счет. Ты знаешь притчу о сироте?
– Убийца вытер окровавленную руку о голову ребенка, а тот решил, что его ласкают?
– Именно. И Верховный Судия, взвешивая прегрешения после смерти, простил убийцу за радость, подаренную сироте. А вот горе семьи убитого осталось без ответа.
– А? – вновь не понял Блор. – К чему это?
– Ладно. Это потом. На тебе след, и необходимо выяснить, откуда он взялся и чем грозит. Тебе, окружающим.
– Случайно, в зависимости от сказанного, меня не прибьют?
– Иногда лучше быстрая смерть, чем блуждать по снегу.
Соглашаться не тянуло, хотя доля истины в словах присутствовала. Но это когда лично тебя не касается.
– Поэтому не стоит врать. Она все одно поймет.
Не обязательно врать, можно ведь просто без подробностей, мелькнуло в голове у Блора. Умолчание – вещь хорошо знакомая и привычная. Сам рта не откроешь – лишний раз по заднице не получишь. Начальству все сообщать вредно для здоровья.
Тут Шуша нетерпеливо оттерла переводчика и, больно взяв Блора за кончик носа длинными пальцами, потянула его голову вниз. Он невольно наклонился и уставился в небольшие карие глазки. Сначала это было даже смешно – в гляделки вздумала баловаться. А потом он почувствовал, как его затягивает внутрь. Ощущения оказались сродни полетам, когда он возвращался в собственное тело. Но там все происходило по его желанию. А здесь он проваливался в черную воронку и остановить это был не способен. Даже шевелиться.
И он точно знал – сейчас проклятая обезьяна внимательно ковыряется в его воспоминаниях. Далеко не все из них он был готов вот так выставлять напоказ. Всегда есть вещи, которых стыдишься, или дорогие лично тебе. Не для публичного обсуждения. Воспоминание о матери, о сестренке. Он их ни с кем не обсуждал и не находил нужным изливаться в исповеди проклятой макаке. Застыл, будто замороженный, а липкие противные пальцы продолжали ковыряться в мозгу, перебирая его память. Ко всему еще голова болела, и чем дальше, тем серьезнее.