А по улицам Солии спешили куда-то по
своим делам разодетые в яркие весенние одежды пешеходы, в синем
небе сновали кары и гномьи флипы различных марок и модификаций, по
воздушным полосам метро следовали поезда по давно известным
направлениям, где-то за белыми стенами города шумело море, готовясь
к короткому периоду штормов, а гранд-дознаватель все никак не мог
избавиться от тревожного ощущения надвигающейся беды. Недолго им
осталось вот так беззаботно ходить и летать по мирным
улицам…
***
Пропетляв по серым извилистым
коридорам святой обители около получаса Орвара наконец привели к
какой-то комнате с деревянной на вид дверью. Сопровождавшая его
монахиня, такая же молчаливая как и ее предшественница, вытащила из
рукава тонкий металлический ключ с мелкими зазубринами, вставила
его в замочную скважину, несколько раз повернула сначала в одну
сторону, затем в другую, услышала тихий щелчок открывшегося замка,
и, вытащив ключ, отошла от двери.
- У вас есть час, - проговорила
женщина, делая пять шагов назад по коридору и кивком указывая на
дверь. – Если что-то понадобится, я буду все время здесь.
Поблагодарив служительницу богини,
Орв шагнул в комнату, ставшую тюремной камерой для его матери.
- Приветствую Вас, матушка, -
негромко проговорил северянин, останавливаясь на пороге и
вглядываясь в полумрак небольшого помещения.
- Явился все-таки, - сидевшая у
единственного окна, занавешенного плотными шторами светловолосая
женщина даже не обернулась к нему. – Захотелось посмотреть на мое
унижение и продемонстрировать превосходство победителя?
- Нет, матушка, только поговорить, -
Орвар прошел вглубь комнаты, замирая в паре шагов от матери и
становясь так, чтобы ему было видно ее лицо. – И Вам известно, что
я хочу услышать.
Лишь плотно сжатые губы и слегка
порозовевшая кожа бледных впалых щек стали свидетельством
внутренней борьбы в душе Сольвейг Вестар. Орвар не торопил мать с
ответом, терпеливо ожидая ее безоговорочной капитуляции. Знал, что
другое окружение, тяжелая работа и сложные условия, к которым леди
Вестар была непривычна, постоянное давление со стороны
монахинь-надзирательниц, острое разочарование и бесконечное
одиночество сделают свое дело и вынудят ее сознаться, рассказав обо
всем. Скопившиеся за восемнадцать месяцев напряжение, усталость и
ненависть к тому, кто ее сюда упрятал, требовали выхода если не
действиями, то хотя бы словами, брошенными в лицо.