Ждали «праздника» и французы. Готовились к одному из тех боев, которых уже десятки были на их памяти: с огромными трофеями, тысячами пленных. Грезили о том, что наступающий день станет «днем новой славы». Всю ночь накануне сражения в стане Наполеона у ярко горевших костров слышались музыка, пение, крики…
Предельно простой и откровенный смысл происходящего (сгущение тьмы и ответное слияние света) явил себя на Бородинском поле в таком же простом и откровенном образе действий. «Механизм этой битвы, – говорил ее участник Федор Глинка, – был самый простой. Наполеон нападал, мы отражали. Нападение, отражение; нападение, опять отражение – вот и всё! Со стороны французов – порыв и сила; со стороны русских – стойкость и мужество». И каждый из участников противостояния вложил в эту, словно самую последнюю, схватку все упорство, на какое он только был способен.
Издавна у русских существует самый трудный и самый действенный способ борьбы с атакующим агрессором. Нужно стоять на месте и не поддаваться вражескому натиску. Так было в 1380 году на Куликовом поле и много позднее, в годы Великой Отечественной войны под Москвой, Сталинградом, Курском… Так было и при Бородине. Еще в первый месяц войны 1812 года генерал А. И. Остерман-Толстой на вопрос одного из подчиненных: «Что делать? Войска несут слишком большие потери…» – коротко отвечал: «Стоять и умирать!» Бородинская битва, как в древности, оказалась для русских именно великим стоянием.
Слепой агрессивный напор, с которым французы весь день атаковали своего противника, мог сломить не одну сильнейшую армию. Но русские стояли, отдавая свои позиции только тогда, когда их уже некому было удерживать. Префект наполеоновского двора де Боссе (он объезжал вместе с императором поле только что отгремевшей битвы) вспоминал: «Целыми линиями русские полки лежали распростертые на окровавленной земле и этим свидетельствовали, что они предпочли умереть, чем отступить хоть на шаг». Офицер французской армии Эжен Лабом оказался на центральном русском укреплении, батарее Раевского, в тот момент, когда она была наконец захвачена. Вот его воспоминания: «Внутренность редута была ужасна; трупы были навалены друг на друга, и среди них было много раненых, криков которых не было слышно; всевозможное оружие было разбросано на земле; все амбразуры разрушенных наполовину брустверов были снесены… Я заметил среди этого беспорядка труп русского артиллериста, у которого было три ордена в петлице, казалось, что храбрец еще дышит; в одной руке он держал обломок сабли, а другой крепко обнимал пушку, которой так хорошо послужил».