– Однако, садовник не прост. Я много о вас знаю, вы – сын потомственного дворянина, селекционер, автор черных роз. Это правда?
– Возможно. Но есть такая мысль: когда о человеке много знаешь, он становится неинтересным.
– Значит, я для вас должна быть интересной, вы обо мне ничего не знаете. Когда раскроются бутоны черных роз, вы подарите мне три цветка. Один будет моим, второй – маме, а третий – судьбе.
– Я провожу вас, панна Юлия. Темнеет.
– А я, пан садовник, не хочу уходить, – она открыла дверь в терем-теремок…
В августе Юлия уехала в большой город. Она увезла с собой три черные розы редкостной красоты и воспоминания – как еще одну сказку о любви.
А что же садовник? А садовник, пан Шунейко, не хотел больше жить. Его обуяла лютая тоска. Он отрешенно бродил по саду, пинал носками сапог ни чем не повинные яблоки. Он все чаще стал присматриваться к старым яблоням, выбирал сук. «Закинуть бы на него веревку с петлей и – конец мукам…» Куда девался тот франтоватый красавец, всем довольный в своей жизни? Нет его больше, будто молнией опаленный ясень. Отросли борода с усами. Полное запустение в тереме, где остался стойкий аромат французских духов. Нет больше Юлии, нет! Она ушла из жизни садовника, как сон. А он все еще не может избавиться от этого дивного сна. И потому гибнет.
Но Бог решил его судьбу иначе: племянница пана Баранского, дурочка Эвелина, разыскала садовника у березовой рощицы. Он лежал на копне опавших листьев, смотрел в синь небесную и мысленно звал свою шальную любовь Юленьку. И тут как издевка, как карканье вороны – грубоватый голос Эвелины:
– Пан Шунейка! Дядя вас клича до покоев. Приехал с гуты его знакомый, стеклянные цацки привез, – и она ускакала со своей песней, подаренной ей неласковой судьбой:
Хочу – скачу,
Хочу – не-е,
Горелица у кишине.
Прохудился кишинек,
Потерялся кошелек.
Садовник сполз по увядающим листьям на землю, оставив грабли на копне, и медленно побрел к покоям Баранского. Впереди дикой козой скакала Эвелина, продолжая петь. Наступала грустная пора, «очей очарованье». Но садовника уже ничто не могло очаровать. Он шел в покои пана Баранского и соображал: «Зачем позвал? И зачем мне какие-то стекляшки-цацки?» Но когда он увидел расставленные на полированной поверхности длинного обеденного стола эти «цацки», у него по спине пробежал холодок. Лебединые стаи, брачные танцы журавлей, тройка лошадей, летящая над заиндевелыми берегами. А петухи-то, петухи – один другого краше, но какие драчуны!