И это, по-моему, был один из уроков бабушки…
Может быть, она хотела, чтобы я когда-нибудь так неожиданно вспомнил дядю Шах-Бубу и его судьбу, чтобы вернулся в свое детство, в родное село, в родной дом и был им предан. Сейчас мне казалось, будто дедушка, бабушка, дядя Шах-Буба (царствие небесное всем троим!) пришли ко мне домой, будто они втроем сидят у меня в кухне, пьют чай и беседуют…
– Эй, Гюзель, старушка, – бывало, обращался дядя Шах-Буба к моей бабушке, – я завтра ухожу на архаш[8]. Ты не собираешься разводить огонь в харе[9]?
Бабушка понимала с полуслова: дядя Шах-Буба хочет, чтобы она испекла для него хлеба.
– Если ты хочешь, разведу огонь, – отвечала она с нашего двора.
Дядя Шах-Буба приносил бабушке муку.
– Да сгинут и старость, и одиночество, – говорил он при этом.
– Да сгинет одинокая старость. – Бабушка по-своему поправляла слова соседа и добавляла: – Эй, Шах-Буба, почему не приведешь себе хозяйку? Ей-богу, не так угнетали бы тебя старость и одиночество.
– Эх, Гюзель, старуха, – вздыхал дядя Шах-Буба. – Ну, приведу я хозяйку, но сколько мне осталось жить – с птичий век. И хозяйка, как сова, останется в одиночестве. Вот чего я боюсь…
– Сабур[10] – хорошее дело. Да воздаст Аллах тебе по сердцу твоему. – Бабушка, наверное очень хорошо понимала его.
– Что-то не видно дядюшки Камала?
– Он на киме, – ответствовала бабушка и обращалась ко мне: – Иди, сыночек, принеси дяде кюсри[11].
Я поднимался на балкон за кюсри, а про себя замечал: каждый раз, когда дядя Шах-Буба приходит к бабушке с мукой, они заводят одни и те же разговоры, только в разной форме. Мне казалось, что новые слова придавали их старому разговору иную окраску, иной вкус, бабушка и дядя Шах-Буба таким образом дополняли и для себя уточняли свои постоянные мысли. Как я заметил, эти два человека, повидавшие мир и всякие невзгоды, облегчали себе жизнь чудесами словес.
Я приносил кюсри. Дядя Шах-Буба, как всегда, садился у входа в помещение, где топился хар. Я знал, что он скажет, когда я появлюсь с кюсри, эти слова почти всегда были одни и те же:
– Вай, маншалла[12], мой мужественный сын! Хвала тебе! Твой кюсри хоть и деревянный, но мягче трона иранского шаха.
Однажды я, лукавя, спросил у него:
– А откуда ты знаешь, что шахский трон – мягкий?
– Ей-богу, мужественный ты парень! – воскликнул он. Потом снял с головы свою лохматую папаху, положил ее на кюсри, сел на нее и добавил: – Не знаю, правда ли мягок шахский трон, но я уверен, что у шаха нет папахи, подобной моей.