Звали его Джонс. Во всяком случае, именно так к нему обращался я. Не «мистер Джонс»… просто по фамилии. А он именовал меня «юноша» или «сынок». Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы он называл по имени кого-то другого: ко всем всегда обращался «юноша», «барышня», «дитя», «сынок» или «дочка».
Он был в преклонных годах, но точный его возраст определению не поддавался: то ли хорошо за шестьдесят, то ли разменял восьмой десяток, то ли ему все сто лет? И каждый раз, когда наши пути пересекались, при нем всегда был все тот же неизменный чемоданчик – коричневый, потертый.
Что до меня, то в нашу первую встречу мне было двадцать три. Он протянул руку, и я почему-то пожал ее. Вспоминая это мгновение, я толкую свой поступок как маленькое, но несомненное чудо. Учитывая тогдашние мои жизненные обстоятельства, будь на месте Джонса кто угодно другой, я бы, наверно, в страхе шарахнулся прочь или же пустил в ход кулаки.
Я плакал и, должно быть, он услышал меня. То были не сдавленные всхлипы от одиночества и не приглушенное хныканье от усталости – хотя, спору нет, я страдал и от одиночества, и от усталости, – но я попросту выл в голос. Так рыдаешь только когда твердо знаешь, что тебя никто не услышит. Как выяснилось, я заблуждался – ведь я был уверен, что поблизости нет ни души, – я в очередной раз ночевал под пирсом на берегу.
Несколькими годами раньше моя мать проиграла сражение с раком, и ее смерть стала для меня трагическим ударом, а вскоре судьба нанесла и второй удар: отец последовал за матерью. Он не пристегнулся в машине и погиб в автокатастрофе, а если бы не пренебрег ремнем безопасности, то вполне мог бы уцелеть.