Я обманусь – уже и этим буду рад!
Нет, не пой, красавица, дивных песен
Берегов печальной твоей Колхиды,
Что иную жизнь и печаль иную
Напоминают.
Ты заставила вспомнить меня, подруга,
Молодым, жестоким своим напевом
Степь и ночь, луну и прелестный облик
Девы далекой.
На тебя смотрю – и любимый призрак
Забываю, глаза красотой насытив,
Начинаешь петь – и другая дева
Передо мною.
Нет, не пой, красавица, дивных песен
Берегов печальной твоей Колхиды,
Что иную жизнь и печаль иную
Напоминают.
– Орел, взвесь полкило печени.
(Из диалога в мясном отделе)
Восклицаю: «О, Ио!» – и о
Ее уединенном горе мышлю.
Гласные колотятся в горле,
Идут пузырями,
поют и воют.
Что с ними делать, с недоносками Аполлона
И, скажем, Эвтерпы?
Если я Аргус,
обозначить ли ими жалость
К бессчастной дуре?
Если Гермес,
пожалеть ли с их помощью Аргуса,
Коего убиваю?
Если я Прометей,
то, конечно,
Всех пожалею и о себе не забуду.
Впрочем, быть вертухаем – не дело четырехглазых
(Аргус глазастее был минимум раз в 25);
В киллеры тоже никак не гожусь
(К моим белорусским ботинкам
Крылья пока что никто не приделал);
Разве страдальцем?
Но печень мою
только желтуха слегка поклевала.
Милая Муза! Не миф утешает,
но размышленье о мифе.
Перехожу на согласные:
PS. Нрзбр. Тчк.
Итак, мы оказались в круге третьем,
Меня сопровождал Гаргантюа.
Он важно объяснял, кого мы встретим,
И поправлял сползавшее боа —
Гирлянду толстых мюнхенских сосисок.
Я подмигнул: пивка сюда бы, а?
Но он сказал: «Я оглашаю список.
Здесь собрались любители еды
И выпивки, но нет стаканов, мисок,
От жирных пятен высохли следы;
Сосиски – бутафория, мы дразним
Их образом попавших в край беды,
Кто есть любил, тот предается казням.
Вот званский записной фелицевед,
Теперь он слеп на ухо и на глаз нем,
А мог когда-то закатить обед:
Багряна ль ветчина, желток во щах ли,
Пирог ли, сыр ли – здесь такого нет,
Икра прогоркла, раки поисчахли,
А что до щук, мерцающих пестро,
Они в конце концов таким запахли,
Что хоть копти, хоть подавай в бистро.
Вот некто Г.; ему в вину вменяем
Без всякой меры борзое перо.
Не дядями Митяем и Миняем
Он осквернил своих созданий дух,
Не тем, что умер, тощ и невменяем,
А тем, как Собакевич и Петух