– Слова, слова, слова, – сказал Вилли. – И у Проперция были свои клише. В подобных этим строках он говорит как во сне. Люди часто, впрочем, говорят будто во сне, даже великие поэты, – добавил он. – Единственная amor, в которой я что-то понимаю, это amor fati[5].
– Проявление чистейшей порочности ума, как по мне.
– Ты так полагаешь?
– Порочно ли любить судьбу? Да. То, что случается, зачастую не должно было бы случаться. Как же можно любить это?
– Конечно, судьбу нельзя мыслить как нечто имеющее цель, – сказал Вилли, – ее нужно мыслить как механическое начало.
– Но она совсем не механистична! – сказал Дьюкейн. – Мы не механизмы.
– Нет ничего более механического, чем мы. Вот почему нас можно простить.
– Кто сказал, что мы можем быть прощены? Во всяком случае, любовь к судьбе не имеет к этому отношения.
– Это, конечно, трудно. Даже невозможно. Можно ли от нас требовать невозможного? Не понимаю, почему бы и нет.
– Подчиниться року, но не любить его. Чтобы его любить, нужно быть пьяным.
– А пьяным быть не нужно?
– Конечно нет.
– Предположим, опьянение – единственный способ продолжить существование.
– О, прекрати, Вилли! – сказал Дьюкейн.
Подобные речи Вилли порой пугали его. Он никогда не был уверен, говорит ли Вилли то, что думает, или имеет в виду прямо противоположное тому, что говорит. Он чувствовал, что его используют, что Вилли использует его как твердую нейтральную поверхность, о которую давит, как насекомых, мысли, терзающие его. Подобно сбитому с толку свидетелю на суде, он боялся, что его подводят к тому, чтобы высказать некое разрушительное, фатальное признание. Он чувствовал себя одновременно и беспомощным и ответственным. Он сказал:
– Есть и другие способы, чтобы продолжать существование.
– Даже без Бога!
– Да.
– Я не понимаю зачем? – сказал Вилли.
Дьюкейн чувствовал, что между ними разверзается бездна, разделяющая умственно здоровых от умственных калек.
– Но ты ведь работаешь? – сказал Дьюкейн. Он понимал, что опять впадает в покровительственный тон. Он боялся непонятной направленности мыслей Вилли и опасался, что в такие моменты Вилли хочет, чтобы он неразумно произнес последний приговор отчаяния.
– Нет!
– Ну брось! – Дьюкейн знал, что Вилли ожидал этого визита. Он знал также, что этот визит делал Вилли еще более несчастным. Так уже случалось прежде. Действительно, так часто случалось, несмотря на выдумку, разделяемую всеми, в том числе и обоими протагонистами, что Дьюкейн необыкновенно «хорошо влияет» на Вилли.