Но я же говорю, не знаю, как мне досталось это Сатори, а сделать тут можно одно – начать сначала и, может, я найду прямо в поворотной точке истории и отправлюсь радоваться до самого ее конца, сказки, рассказываемой ни по какой иной причине, а только за компанию, что есть иное (и мое любимое) определение литературы, сказки, которую рассказывают за компанию и дабы научить чему-нибудь из религии, либо религиозному почтению, о подлинной жизни, в этом подлинном мире, который литература должна (и здесь так и делает) отображать.
Иными словами, и после этого я заткнусь, придуманные истории и романтические романы о том, что произойдет, ЕСЛИ, – для детей и взрослых кретинов, которые боятся прочесть себя в книжке ровно так же, как могут бояться смотреть в зеркало, когда болеют или ранены, или с бодуна, или с ума сошли.
Книжка эта скажет, по сути, пожалейте всех нас и не злитесь на меня за то, что я все это написал.
Я живу во Флориде. Прибыв в пригороды Парижа на большом реактивном лайнере «Эр Франс», я заметил, как зелены северные местности летом, потому что зимние снега стаяли прямо на этот луг слизнелютиков. Зеленей любой опальмеченной земли когда угодно, а особенно в июне перед тем, как август (Août) все иссушит. Самолет коснулся земли без джорджианского сучка и задоринки. Тут я имею в виду тот самолет, полный выдающихся респектабельных атлантцев, что нагрузились подарками году в 1962-м и отправились назад в Атланту, и тут лайнером пульнуло в ферму, и все погибли, он даже от земли не оторвался, и пол-Атланты вымерло, а подарки разбросало, и они сгорели над всем Орли, огромная христианская трагедия, французское правительство там вообще не виновато было, поскольку летчики и экипаж стюарда все были французские граждане.
Самолет коснулся земли, как надо, и вот мы в Париже серым холодным утром в июне.
В аэропортовом автобусе американский эмигрант спокойно и радостно курил трубку и беседовал со своим приятелем, только что прибывшим другим самолетом, вероятно, из Мадрида или чё-то вроде. В моем же самолете я не разговаривал с усталой американской девушкой-художницей, потому что над Новой Шотландией она заснула в одинокой холодрыге после истощенья Нью-Йорка и оттого, что пришлось покупать миллион выпивок тем, кто за нее там нянькался – да и не мое это дело вообще. В Айдлуайлде она поинтересовалась, не собираюсь ли я искать в Париже мою старую зазнобу: – нет. (А по-хорошему надо бы.)