Распаленный, он едва ли не швырнул коробку из-под видеокамеры на
дно ямы. Схватив лопату, он принялся ее закапывать.
— И, знаешь, если тебе сестру совсем не жалко, так ты хоть мать
пожалей! Агния пока там лежала, Женька ночей не спала. Конечно, я
ее оттуда вытащил! Знаешь, если у тебя там между ног что-то
болтается, иногда стоит брать на себя ответственность…
— А если она кого-нибудь убьет или искалечит? Ты тоже возьмешь
на себя ответственность, а?
— Я этого не допущу! — выдохнул Владимир, играя желваками.
— Ну, тогда подготовь еще две-три коробки побольше. А места на
участке нам всем хватит! — горько бросил Артем, развернулся на
пятках и зашагал в сторону дома.
Яма давно уже была закопана, но Владимир продолжал набрасывать
комья земли сверху, так, что получился небольшой курган. Ладони
саднили, солнце напекло шею, комары не забывали напоминать о своем
присутствии раздражающим писком и еле заметными укусами. Водная
гладь то и дело покрывалась рябью от легкого ветерка и, черт
возьми, как же хотелось курить! Сорвав какую-то тростинку, Владимир
с силой втягивал через нее воздух, после чего с наслаждением
выдыхал, наблюдая как закат ложится за ощетинившийся верхушками
елей горизонт.
Он и сам был не рад, что сорвался на пасынка. Болезнь Агнии — уж
точно не его вина. Тем более, что Артем по-своему прав — больного
ребенка действительно нужно лечить, и заниматься этим должны
специалисты, а вся эта домашняя терапия — самая настоящая
«самодеятельность», как выразился бы Андрей Валерьевич. Но сколько
он ни пытался принять решение, перед внутренним взором вставало
заплаканное лицо его принцессы. Такая маленькая, беззащитная, в
своей смешной пижаме, купленной специально для госпитализации, она
стояла в коридоре и заплаканными, неверящими глазенками смотрела,
как мама с папой уходят, оставляя ее в этом скорбном заведении.
***
После ужина Владимир отправился проведать Карелина-старшего. В
руке он нес тарелку горохового супа с грудинкой, остуженного, чтобы
старик не обжег себе язык. Грудинка была разварена и раздавлена
ложкой до состояния каши на случай, если тот забудет жевать.
— Пап, я принес поесть! — громко возвестил о своем присутствии
Владимир. Егор Семенович лежал на боку, ремни натягивались на худом
плече. По телевизору очередной пыльный, едва ли не покрытый
паутиной реликт скромно жевал слова, точно сомневался, слушает ли
его хоть кто-то, или он, как городской сумасшедший, бормочет себе
под нос: