Вместе с Ташей как-то и все остальные засобирались: кофе победил
хмель, напомнила о себе усталость двух не самых легких ночей.
Перед домом я забежал в магазин за продуктами, заодно занес
рубашки в химчистку. Стирка и глажка – совсем не мое, а стоит
услуга недорого. Уже за магазином, возле помоечных баков, пожалел
худющего и длинного дымчато-серого кошака. Тот, похоже, собирался
испустить дух. Я остановился, чтобы пошарить рукой по пакету.
- Колбасу будешь? – спросил еле дышащую скотинку. – Там, правда,
от мяса только запах.
Готовка тоже не особо по мне, перебиваюсь в основном чем-то
простейшим или уже готовым, что только разогреть перед отправкой в
желудок.
- Иди мимо, как все, человек, - услышал я. – Всех нас изживете,
раньше ли, позже ли...
Я дар речи потерял от неожиданности.
Длинное тело кота вдруг дернулось, животное (животное?!) повело
носом, шевельнуло усами.
- Не человек. Владыка огневой? – в желтых кошачьих глазах
блеснули искры. – Владыка, аже пояти... прыскуч да ревностен...
- Кхм! – закашлялся я, ничегошеньки не понимая.
- Впусти в дом, то во власти твоей, отслужу, пригожусь! – котище
поднялся с асфальта, прижал уши. – Глаголил забыто́е... Не серчай. Будет тебе от меня
польза.
Я присел на корточки. Кот сел напротив.
- Так. Сейчас без всяких «аже пояти» и прочей старославянщины,
внятно и четко, современным языком, ты объясняешь, кто ты такой, -
решительно сказал я, глядя в желтые глаза.
И понял, кого мне напомнил кошак: почтовую марку, коллекционную
вроде, из набора, что я на почте видел. Там еще что-то было
написано... Таджикистан, дикий кот... «Точно, манул!» - озарило
меня. Форма ушек, размеры, все говорило о моей правоте. Правда, не
было на марках упоминания, что манулы разговоры ведут, такое мне бы
точно запомнилось, ввиду очевидной нелепости.
Очень худой манул, а не домашний кошарик, смотрел на меня
изучающе довольно долго, но все же ответил.
- Что ты знаешь о замолотках, Владыка? – спросил у меня «кот
ученый, дикий», после моего недоуменного пожатия плечами продолжил.
– В именины овина возжигали прежде живой огонь. Бросали в огонь под
овином необмолоченный сноп ржи, дозволения спрашивали у хозяина
овина: можно ли им, человекам, каменку-то растопить? С того
начинались замолотки. А дозволял сие действо такой, как я: нас вы
прежде звали овинниками, да батюшками заревыми. Только вот нет
больше овинов, и гумен нет. И памяти о нас не осталось. А мы
скитаемся, пристраиваемся, где можем. Последних лет полста совсем
стало тяжко, прибиваемся к складам с зерном хоть каким... Мой вот
переделали, склянки да железки с закатками завезли, крупы-зерна
убрали. Не стало мне житья: не промеж же полок и человеков мне
ютиться? Смирился с хладом, с тем, что ни почета мне, ни уважения,
но с этими, без понятия, никак не сжиться.